Ахилл и черепаха - Богат Евгений Михайлович - Страница 1

Евгений Богат — один из ведущих мастеров нашей нравственно-философской прозы, последовательно утверждающий в своем творчестве тот комплекс идей, который особенно актуален сейчас и чрезвычайно важен для воспитания молодежи. Произведения Евгения Богата интересны тем именно, что пафос их — в утверждении значения для человека и общества духовных ценностей, тех ценностей, которые и делают человека человеком. Писателя волнует жизнь человеческого духа, он хочет понять — совместно с думающим читателем — самые тонкие и сложные явления этой жизни, раскрывает богатство души современника.

«Ахилл и черепаха» — десятая, по-своему юбилейная книга писателя. В нее вошло лучшее, по-моему, что было написано им в последние годы и получило признание широкой читательской аудитории и литературной критики. Хочу отметить две особенности творчества Евгения Богата. Во-первых, жанровое разнообразие (он пишет повести, в том числе и философско-фантастические, рассказы, эссе, очерки, полемические статьи). Второй особенностью является интересный синтез художественного и философского исследования действительности.

Герой писателя — человек, который в процессе духовного творчества постоянно обогащает окружающих его людей новыми мыслями, новыми чувствами, нравственно их поднимает, облагораживает и, в конце концов, занят самым трудным делом в жизни — созиданием отношений между человеком и человеком, человеком и миром.

Мы как бы поднимаемся с этим героем на большую духовную высоту, откуда открываются четкие перспективы, становится предельно ясным, что можно считать в жизни подлинной ценностью, а что нет. Писатель призывает читателя к работе души, к углублению чувств, к пониманию себя как мыслящего нравственного существа.

Казалось бы отвлеченное понятие «духовность» становится абсолютно конкретным, воплощаясь в человеческие мысли и человеческие судьбы.

Писатель страстно хочет видеть человека нашего социалистического общества гармоничным, разносторонне развитым, богатый всем тем высоким богатством культуры, без которого не может быть поиска новых, невиданных в истории социальных отношений.

Уважаемые товарищи! Я первый раз пишу в газету. И пишу о себе, а это так трудно. Будьте добры, передайте мое письмо благородному и мужественному человеку. Мне так хотелось бы получить честный ответ от чистого сердца на вопрос: стоит ли жить после того, как твое достоинство женщины и человека унизили и растоптали? В чем черпать силы, чтобы жить дальше, если самая большая ценность оказалась медяком, да еще фальшивым?

Вы помните, несколько лет назад шел фильм, кажется итальянский, — «Главная улица»? Так вот, у меня в жизни стряслось что-то похожее… Только отличие в том, что жизнь не кино.

Мне двадцать шесть, я окончила химфак пединститута и сейчас работаю в школе в городе Нижнеустинске. Я «химичка», как нас называют, но не могу жить без музыки, стихов, без Тургенева и Л. Толстого. Может быть, в этом мое несчастье, я ищу в жизни то, что ушло из нее. Мои любимые герои с детства, с четырнадцати лет, Рудин и Андрей Болконский.

Я рано потеряла родителей и стала жить одна, но не падала духом, верила, что встречу доброго, благородного, мужественного человека. Но время шло, а одиночество становилось все нестерпимей.

И вот я наконец не одна: он уверял, что любит меня, стоял передо мной на коленях. Он тоже работает в школе, соседней, его зовут Алексей Истомин, математик. Немного странный, но, мне казалось, серьезный и умный. Я думала, ему со мной хорошо. Он болел, я ухаживала за ним.

Я давно читаю вашу газету, в ней печатаются большие, глубокие писатели, может быть, они что-то поймут в этой истории, я ничего не понимаю, чуть не сошла с ума.

Он вечером должен был ко мне переехать, я помогала ему утром собирать вещи. К девяти часам накрыла стол, откупорила вино. В десять его нет, и в одиннадцать, и в двенадцать… Я побежала к нему, увидела в окно — он сидел за столом и что-то писал и улыбался!.. Это было как в «Главной улице». Чудовищно!

Это был тоже розыгрыш. Только, видимо, не на пари, не для товарищей, а чтобы потешить себя. У меня не было сил даже постучать в окно, я ушла, и мне хотелось умереть.

Я ничего не понимаю, мне очень плохо сейчас, как жить дальше?

P. S. Мне кажется, надо мной смеется весь наш маленький город, тоже как в «Главной улице». Я иду в школу, опустив голову низко-низко…

Решено было, что поеду к Т. И. Малявиной я.

— Большие, глубокие писатели вряд ли оторвутся от письменного стола ради этого случая, — кривя иронически губы, говорил мне редактор. — Думаю, что вы разберетесь не хуже. С богом!

Ехать мне не особенно хотелось, и я не торопился. Письмо Т. И. Малявиной и трогало меня по-человечески, и отталкивало.

Трогало тем, что ей больно. Но эта боль, как мне казалось, должна быть более целомудренной, обращенной, если она невыносима в одиночестве, к самым дорогим людям, но не к тем, совершенно чужим, с неведомым тебе душевным строем, которые за тридевять земель вынут деловито письмо из конверта.

Ну а если нет рядом этих самых дорогих? Что тогда? Я боролся с собой. Мне, естественно, хотелось менее сложного, более цельного отношения к письму: сострадать, а не осуждать. Уж если ехать, то действительно с чистым сердцем.

Но письмо, к сожалению, отталкивало меня не только нецеломудренной обнаженностью. Я испытывал давно неодалимую антипатию к молодым женщинам, влюбленным в Рудина и Болконского, повторяющим кстати и некстати, что из жизни «что-то ушло». Опыт общения с ними убедил меня, что они поразительно слепы к тому новому и удивительному, что «вошло» в жизнь и что составляло для меня главную радость и ценность современной жизни.

Редактор, выслушав эти соображения, горестно рассмеялся:

— Когда же вы наконец научитесь мыслить! Видеть отчетливо большую тему в потоке случайных, разрозненных явлений! При чем тут все ваши сомнения, когда тема эта в данном случае… — он умолк на полуслове, вглядываясь в меня напряженно несколько секунд, как бы решая про себя, стоит ли передо мной метать бисер, и поднял торжественно левую руку с нацеленным в люстру указательным пальцем. — Тема эта: искусство и человек. Человек и искусство. — Я ошалело следил за его пальцем, и он подобрел, подсел ко мне на диван, обнял за плечи. — Не понимаете?.. — Редактор любил, когда его в первую минуту не понимали. Развивая дорогую мысль, импровизируя, он полемически оттачивал аргументы. — Человек и искусство, — повторил он. — Вы подумали о чем угодно, но только не о фильме «Главная улица». А в «Главной улице» — главная тема. Может быть, этот фильм — не по воле его авторов, разумеется, — и подсказал герою вашей будущей статьи определенный образ действия. Он вынес из фильма не боль за человека. Не это — помните? — удивленное и беззащитное, как у наказанного невесть за что ребенка, лицо стареющей женщины. Не отвращение к миру, в котором смех перестает быть смехом, потому что может рассмешить только горе, только слезы. Нет! Он вынес идею розыгрыша… Сюжет утратил для него философское, эмоциональное содержание, стал руководством к подлости. Конечно, подобный нравственный урод — один из тысячи, из миллиона. Это случай патологический, музейно-редкий. Но — постарайтесь тут понять меня особенно отчетливо — из жизни действительно что-то ушло. И вашей кибернетикой вы этого не восполните. Не перебивайте! Я боюсь утратить нить… Эмоциональное, философское воздействие искусства на души молодых ослабло. Конечно, я не думаю, чтобы уже сегодня нашелся юноша, который в «Войне и мире» запомнит не любовь Болконского, не его поиски смысла жизни, а тактику совращения Наташи Анатолем Курагиным. Но ведь вот даже вам не импонирует, что автор этого письма относится к героям Толстого и Тургенева с неким старомодным трепетом. А? — он улыбнулся торжествующе и опять ухватился за «нить»: — Искусство, дорогой мой, — это океан. Когда-то думали, что его сокровище — жемчуг. А оказалось — планктон, мокрые пастбища, которыми можно накормить все живое в воде и на суше. Если этого не понимать, то остаются жемчуг и акулы. А поскольку жемчуг вообще редкое явление…