Рукопись, найденная в Сарагосе (другой перевод) - Потоцкий Ян - Страница 106

• Предыдущая
• 106/171
• Следующая

Животное хочет, помнит, рассуждает, колеблется, принимает решения. Животное мыслит, но не может сделать объектом своих размышлений свои собственные мысли, что означало бы силу разумения, возведенную в квадрат. Животное не говорит: «я — существо мыслящее». Абстракция столь мало доступна ему, что никто никогда не видал животного, имеющего хотя бы малейшее понятие о числах. А ведь числа представляют собой простейший пример абстракции.

Сорока не покинет своего гнезда, пока не будет уверена, что ни один человек не находится поблизости. Однажды хотели убедиться в том, насколько она умна. Пять стрелков залегло в засаду; они выходили один за другим, и сорока не покинула гнезда, пока не увидела пятого выходящим. Когда же стрелки приходили вшестером или всемером, сорока не могла их сосчитать или же улетала после появления пятого, из чего некоторые сделали вывод, что сорока умеет считать до пяти. Они заблуждались; сорока сохранила собирательный образ пяти человек, но никоим образом их не сосчитала. Считать — это значит абстрагировать число от предмета. Мы встречаем порой шарлатанов, выступающих с маленькими лошадками-пони, которые бьют копытом столько раз, сколько знаков пик или треф на карте, но только кивок хозяина заставляет их столько раз бить копытом. Животные не имеют никакого понятия о счете, и эту абстракцию, простейшую из всех, можно признать пределом их разума.

Однако же, нет сомнения, что разум животных нередко приближается к нашему. Собака легко узнает хозяина дома и отличает его друзей от чужих; первых она любит, вторых едва выносит. Она ненавидит людей, в чьих глазах злоба, приходит в замешательство, тревожится, беспокоится. Она ожидает наказания и стыдится, пойманная с поличным, когда она совершает запрещенный поступок. Плиний[228] говорит, что слонов научили танцевать и что однажды подглядели, как они в лунном сиянии повторяли урок.

Разум животных поражает нас, но он всегда проявляется в отдельных случаях. Животные выполняют данные им приказания, избегают делать то, что запрещено, как и вообще избегают всего того, что могло бы причинить им вред, однако же они не способны составить себе общее понятие о добре с помощью обособленного понятия о том или ином поступке. Они не могут оценивать свои поступки, не способны разделить их на добрые и злые; абстракция такого рода куда труднее, чем абстрагирование чисел, а раз они не способны к этой меньшей, то нет причины думать, что они могут быть способны на большее.

Совесть является в известной мере творением человека, ибо то, что в одной стране считают добром, в другой почитают злом. В общем, однако, совесть указывает на то, что процесс абстракции тем или иным способом обозначил вещь как хорошую или дурную. Животные не способны к такой абстракции, а посему у них нет совести, они не могут следовать её голосу, и именно поэтому не заслуживают ни награды, ни наказания, разве что только таких наград и таких наказаний, которые становятся их уделом ради нашей собственной пользы, но никогда ради их собственной выгоды.

Мы видим отсюда, что человек является единственным в своём роде существом на земле, на которой все входит в некую единую систему. Только человек может сделать объектом своего мышления свои собственные мысли, только он умеет абстрагировать и обобщать те или иные свойства. Тем самым он способен приобретать заслуги или наносить оскорбления, то есть способен абстрагировать, обобщать, а также отличать добро от зла — это и сформировало в нём совесть.

Однако почему человек обладает качествами, отличающими его от всех других существ? Тут посредством аналогии мы приходим к предположению, что если все на свете имеет свою цель, то совесть не может быть дана человеку бесцельно.

Вот куда привело нас это рассуждение — к естественной религии, а та, в свою очередь, куда же нас ведет, если не к той же самой цели, что и религия откровения, то есть — к грядущему вознаграждению или наказанию. Но так как произведение одинаково, то множимое и множители не могут быть различными.

Вместе с тем рассуждение, на коем зиждется естественная религия, нередко оказывается опасным оружием, наносящим рану тому, кто им пользуется. Какие только добродетели люди ни пытались проклясть с помощью рассуждения или какого преступления ни пытались оправдать! Неужели вечное провидение действительно намеревалось отдать мораль на откуп софистике? Без сомнения, нет; ведь вера, опирающаяся на привычки, усвоенные с младенческих лет, основанная на любви детей к родителям, на потребностях сердца, создает для человека основу или фундамент, гораздо более надежный, чем праздное рассуждение. Люди усомнились даже в совести, наличие которой отличает нас от животных; скептики вознамерились превратить её в свою игрушку. Они пытались внушить нам, будто бы человек решительно ничем не отличается от тысяч других существ — понятливых, материальных и населяющих шар земной. Но, вопреки им, человек ощущает в себе присутствие совести, священнослужитель же говорит ему при освящении: «Единый бог нисходит на сей алтарь и соединяется с тобою». Тогда человек вспоминает, что он не принадлежит к миру животных; он входит в самого себя и обретает совесть.

Вы могли бы спросить меня, зачем я пытаюсь убедить вас, что естественная религия приводит к той же самой цели, что и религия откровения, ибо ведь, раз я являюсь христианином, я обязан признавать сию последнюю и верить в чудеса, которые заложили её фундамент. Позвольте поэтому сперва определить различие между естественной религией и религией откровения.

Согласно теологу, бог является творцом христианской религии, согласно философу — также, так как все, что творится, происходит по господнему соизволению; но теолог опирается на чудеса, которые представляют собой исключение из всеобщих законов природы и тем самым приходится не по вкусу философу. Этот последний, как и положено естествоиспытателю, склонен полагать, что бог, создатель нашей пресвятой религии, намеревался основать её при помощи человеческих средств, не уклоняясь от общеизвестных законов, управляющих духовным и материальным миром.

Пока разница ещё не столь значительна, однако естествоиспытатель стремится ввести ещё одно, почти неуловимое различие. Он обращается к теологу: те, кто видел чудеса своими глазами, легко могли в них уверовать. Для тебя, рожденного спустя восемнадцать веков, вера есть заслуга, а если вера есть заслуга, то твою веру можно считать одинаково надежной как в том случае, если эти чудеса воистину свершались, так и в том случае, если это только освященное традицией предание. Так как, однако, веру в обоих этих случаях можно считать равно подлинной, заслуги также должны быть одинаковыми.

Тут теолог переходит в наступление и заявляет естествоиспытателю:

— А тебе кто открыл законы природы? Откуда ты знаешь, не являются ли чудеса, вместо того, чтобы быть исключениями, просто зримым выражением незнакомых тебе явлений? Ибо ты не можешь сказать, что в совершенстве знаешь законы природы, на которые ты ссылаешься, в отличие от суждений религии. Силу своего зрения ты подчинил законам оптики; каким же образом, световые лучи, проникая всюду и ни обо что не ударяясь, внезапно встретив на своём пути зеркало, возвращаются, как будто оттолкнулись от какого-то упругого тела? Звуки также отражаются, и эхо является их отображением; с известным приближением к ним можно применить те же самые законы, что и к световым лучам, хотя они имеют скорее условный характер, в то время как световые лучи представляются нам телами. Ты, однако, не знаешь этого, ибо, по сути дела, ты ничего не знаешь.

Естествоиспытатель вынужден признать, что ничего не знает, однако не может не прибавить: если я не в состоянии определить чуда, то ты, в свою очередь, сеньор богослов, не вправе отвергать свидетельства отцов церкви, которые признают, что наши догматы и таинства существовали уже в дохристианских религиях. Так как, однако, они не вошли в эти предшествующие религии посредством откровения, ты вынужден приблизиться к моему мнению и признать, что можно было сформулировать эти же самые догматы, не прибегая к помощи чудес. Впрочем, — говорит естествоиспытатель, — если ты хочешь, чтобы я откровенно сказал, каков мой взгляд на происхождение христианства, то я прошу тебя, послушай: храмы древних были попросту мясными лавками; боги их — бесстыжими распутниками, но в некоторых общинах людей набожных царили гораздо более чистые принципы и приносились жертвы, гораздо менее отталкивающие. Философы обозначали Божество словом Теос, не упоминая ни Юпитера, ни Сатурна. Рим завоевывал тогда земли и открывал им доступ к своим распутствам. Учитель божественного явился в Палестине, стал учить любви к ближнему, презрению к богатству, забвению обид, покорности воле отца небесного. Друзьями этого учителя при жизни были простые люди. После его смерти они познакомились с людьми просвещенными и выбрали из языческих обрядов то, что более всего годилось для новой веры. Затем отцы церкви блеснули с проповеднических кафедр красноречием, несравненно более убедительным, чем то, какое дотоле звучало с трибун. Таким образом, с помощью средств, вполне человеческих с виду, христианство создалось из того, что было самого чистого в религиях язычников и евреев.

• Предыдущая
• 106/171
• Следующая