Дальнее плавание - Фраерман Рувим Исаевич - Страница 24
- Предыдущая
- 24/33
- Следующая
— Лейтенант Полосухин, ты заслужил награду. И я тебя ее не лишу, хотя бы мне оторвали голову за то, что я действую сейчас не по уставу. Орден у тебя уже есть. Но ты давно воюешь. И ты солдат, как все. Ты хочешь попасть домой ненадолго? Так вот, выбирай себе награду сам.
Командир был простой человек. Он посмотрел Ване в лицо и увидел, как оно побледнело от затаенного волнения.
— Хочешь? — повторил командир. — Кого ты дома оставил? Отца?
— Отца у меня давно уже нет, — ответил Ваня, — но я оставил больше.
— Мать? — спросил командир.
— Мать я очень люблю. Но еще что-то…
— Что-то! — сказал командир смеясь, — Девушка — вот это что-то.
— Нет, товарищ майор, еще больше.
— Так что же? — с удивлением спросил командир.
— Я оставил там свое детство.
И Ваня выбрал самую желанную для себя награду.
Командир больше не смеялся над ним. Он был человек обширной и щедрой души и сказал:
— Ну так отправляйся назад в свое детство. Я дам тебе для этого срок. Лети сегодня же! Ты летчик. У тебя есть крылья…
И вот он ходил в свою школу, и стоял у своего дворца, и бегал по бульвару, и метель, как в детстве, качала его на своих волнах.
И вот он смотрел на Анку. Глаза ее по-прежнему были наполнены блеском, еще более дивным. И живой, веселый взгляд их тоже звучал для него, как знакомая песня, которую он когда-то уже слышал, и помнил, и пел сам.
Так возвращалось недавнее детство в тетрадках, в ошибках, в случайном смехе и взгляде случайном, и снова сияла над ним зарею первая нетленная любовь.
Как это было удивительно после фронта!
Анка же этого не знала. И сейчас она только боялась все время, чтобы Ваня не встретил какого-либо майора и не позабыл его приветствовать, как то полагается по воинскому уставу.
Она каждый раз трогала Ваню за рукав.
И они по-прежнему, как в детстве, все время говорили о Гале, и восхищались ею, и оба тревожились за ее судьбу.
Так пришли они в парк, что лежал по дороге к дубовой роще, и здесь увидели Галю.
Она сидела одна на засыпанной снегом скамейке у крутого спуска к реке. Это тоже было любимым местом их долгих летних прогулок.
Галя быстро поднялась со скамьи, словно собиралась снова бежать куда-то, но потом остановилась и пошла им навстречу. Лицо ее выражало необыкновенное смущение и даже недовольство, но, по мере того как она приближалась к Ване и Анке, черты ее принимали прежнее, несколько изменчивое, но всегда прелестное, задумчивое выражение.
В конце концов, даже хорошо, что друзья нашли ее. Она была виновата перед ними.
— Вы не ругали меня, что я обманула вас? — сказала она, быстро взглянув на Ваню.
— Пустяки, — ответил Ваня, — здесь даже лучше. Я уже забыл этот парк. А как он хорош сейчас!
Парк был горист и овражист, в нем росли и дубы и орешник, и высокие ели громким шумом встречали каждое движение воздуха.
Галя ничего не спросила у Анки об Иване Сергеевиче, словно его вовсе не было на свете, словно не он заставил ее бежать от друзей, прийти в этот парк, засыпанный снегом, на край крутого спуска.
Ваня и Анка тоже молчали о нем.
Анка, блестя глазами, рассказывала о школьном вечере, который они устраивали вскоре, и что на вечер приглашена мужская школа и, может быть, будут артиллеристы с оркестром, и что Анна Ивановна готовит замечательное выступление литературного кружка. И даже Ваня написал для нее рассказ.
Анка говорила быстро. И в живом, блестящем взгляде ее Галя видела на этот раз какой-то иной блеск, иное выражение, которое удивило ее. Она не могла его определить.
Что с ней? Уж не придумали ли они что-нибудь с Ваней?
— Разве ты пишешь? — спросила Галя, быстро повернувшись к нему.
Ваня рассмеялся.
— Никогда не пробовал. Это Анка выдумывает. Даже писем не люблю писать. Я даже рассказывать не люблю, да и не умею. Потому и молчу часто.
— Ах, вот почему ты неохотно рассказываешь нам про войну! — сказала Галя. — Не любишь… Но что же ты все-таки любишь? Неужели только свой самолет, конструкции разные и свое военное дело?
— Нет, я люблю еще думать.
Галя пошла рядом с Ваней по узкой дорожке, протоптанной в снегу.
— Вот и я люблю больше всего думать, — сказала Галя.
— А я не люблю думать, — печально сказала Анка, которая шла позади их. — Я люблю делать что-нибудь. Я могла бы подмести здесь весь снег. И это ужасно! Правда? Но я еще люблю иногда сочинять стихи. Только у меня ничего не выходит.
И Анка прочитала четыре строчки, обратившись к деревьям, уже приготовившимся к вечернему сну. Они тихо дремали, а все же, казалось, послушали ее.
Стихи были хорошие.
Но Анка и этого не знала и сказала:
— Все равно я буду врачом. И мама врач — и я врач. Ведь можно быть и врачом и любить стихи. Но я бы хотела, чтобы мой сын стал обязательно поэтом.
— А почему ты думаешь, что у тебя будет сын? — спросила Галя и сильно покраснела, шагая рядом с Ваней.
Ей было неловко, что Анка произносит подобные мысли вслух.
Но Анка не чувствовала никакой неловкости, так как ничего не думала при этом. Она знала только, что у каждого должны быть дети, и сказала:
— Папа рассказывал мне, что когда я была маленькой, то нянчила все на свете и даже ложку, которой я ела кашу.
Ваня рассмеялся. Засмеялась и Галя. И Анка захохотала сама над собой.
А ель, стоящая у дорожки, прогудела что-то и взмахнула вершиной, с которой поднялась птица. И они увидели сороку, пролетавшую зигзагом, как молния, в темнеющем воздухе. Она села близко от них прямо на дорожку.
И сорока показалась им самой красивой птицей в мире, нарядной и строгой в бело-черном своем оперении и прелестной со своим кивающим хвостом.
Потом над аллеей стали зажигаться звезды. Они лучами раздвигали снежные ветви дубов и елей и глядели из бездны небесной на землю и на них троих.
В парке было очень хорошо.
Они стали приходить сюда часто, всегда втроем. Но не всегда они смеялись над Анкой и не всегда следили зигзаги в полете сорок.
Они часто беседовали о своем будущем, и стремления их уносились высоко. Они хотели служить добру и приносить пользу своему народу и только хорошенько еще не знали, как это сделать наилучшим образом. Они спорили об этом и приходили к заключению, что не каждый человек сразу находит свое призвание.
Они беседовали о будущем всего человечества, и все те же высокие мысли и высокая фантазия занимали их умы. И все, о чем спрашивает пытливая юность на пороге огромного светлого мира, глядящего на нее отовсюду, раскрывало и их уста. Они не таились друг от друга. И вопросы возникали толпой отовсюду — из снежной пыли, поднятой ветром на воздух, из дымного пламени труб, видневшихся далеко за рекой, из жужжания мотора, прочертившего в небе длинную дорожку, из светлых звезд, загорающихся над землей, из собственного сердца… Они говорили о подвигах, о долге, о дружбе, и даже мысли о боге посетили однажды их комсомольские головы.
Но тут Анка вовсе отказалась говорить. Она не хотела даже думать о боге, она не хотела ради него пошевелить даже пальцем.
— Никто не может, — сказала она, — никто мне не может доказать, что он есть! А раз он не есть, то, значит, его нету! А если его нету, так зачем же я буду о нем думать и говорить?
Это замечание показалось друзьям вполне логичным. И больше они не стали говорить о боге.
Не говорили они никогда и о любви.
А между тем каждый раз, когда Ваня и Анка — они всегда вместе приходили за Галей — поднимались по лестнице ее дома и стучались в двери, она испытывала странное чувство, совершенно неизвестное ей и сначала удивлявшее ее только, потом приводившее ее в досаду и в конце концов доставившее ей непонятные огорчения.
Вряд ли это было чувство дружбы, которой они были связаны все, — на подобное заблуждение не был способен пытливый и ясный ум Гали.
Но сердце ее еще ничего не знало.
Оно только не могло слышать даже шагов Вани, без того чтобы не вздрогнуть и не сжаться.
- Предыдущая
- 24/33
- Следующая
