Ожерелья Джехангира - Сигунов Петр Николаевич - Страница 7
- Предыдущая
- 7/37
- Следующая
Неподалеку поперек реки тянулась плотина ноздреватых долеритов, набуравленных камнями. Она круто обрывалась у противоположного берега, словно была отсечена густо-зеленым потоком, с неимоверным гулом мчавшимся через узкий проход. Ниже белыми бурунами вихрился котел, окаймленный серповидной россыпью галек. Очевидно, это и была «круглая яма Кельмагера».
Как только блесна завертелась, из-под плотины спокойно высунулась пасть и спокойно проглотила ее. Над ямой поднялся такой фонтан брызг и так чудно засверкал он в алых лучах заката, что Сафонов и Шихорина бросили свои кружки с чаем и, как ребятишки, помчались ко мне. Когда они подбежали, таймень перестал прыгать. Он величаво прогуливался по быстрине, а я никак не мог справиться с ним, подтянуть к берегу.
— Что же не вытаскиваешь? — азартно закричала Шихорина.
— Сил не хватает! — ответил я. — А ты его через плечо, через плечо.
Я любезно предложил нетерпеливой геологине спиннинг, но в это время хищник растопырил набухшие кровью жабры и разинул клыкастую пасть, пытаясь выплюнуть блесну. Лера завизжала, точно девочка: «Ой, ой, боюсь!»
Борьба продолжалась минут сорок. Наконец Сафонов торжественно взвалил добычу на спину, и мы пошли к костру варить полярную уху, коптить геологические балыки.
Солнце спряталось за плоские столы базальтовых гор, но огненный краешек его долго выглядывал из-за каменных развалов, как настороженный, лукавый глаз. Потом и он схоронился. Все вокруг окуталось таинственным сиреневым полумраком. Деревья, скалы, кусты смутно маячили расплывчатыми, чудовищно увеличенными контурами, по вершинам плоскогорья скользило малиновое полукружие зари.
Уха уже давно благоухала пленительной смесью полярного лука и южных специй, а начальник партии все еще не вернулся из маршрута. Кельмагер дал сигнальный выстрел из карабина. Мы наложили в костер большущий ворох сухих веток и горланили до тех пор, пока не охрипли. Наконец где-то далеко-далеко послышался слабый, какой-то умоляющий, жалкий стон. Сафонов бросил в костер ракету — ярко-красный, брызжущий искрами клубок повис над горами.
Олени пугливо шарахнулись к реке, а из кустов задом выполз «возмутитель спокойствия». Он был так оборван, так измучен, что еле держался на ногах. Оказывается, начальник попал в заросли карликовой березы и никак не мог пробиться к лагерю, хоть хорошо видел отсветы костра, слышал выстрелы и сам кричал, но голос его терялся в сплошном заслоне кустарника. Он уже совсем отчаялся, как вдруг неожиданно наткнулся на звериную лазейку.
Жадно хлебая горячую уху, начальник рассказывал, что за ним кралась какая-то черная лохматая собака. Кельмагер пояснил, что это была не собака, а росомаха.
Наконец геологи залезли спать под марлевые полога, долгане развели в чумах едкие тлеющие дымокуры от кровососов — лагерь угомонился. Я же взял спиннинг, фотоаппарат, полевую сумку с блеснами и, расстелив на каменной плотине мягкую оленью шкуру, уселся в ожидании рассвета. Мне давно хотелось встретить северную, зорьку на рыбалке, посмотреть, как охотятся таймени — ведь не все же они питались одной мелюзгой, как тот громадный ленивец под струями водопада.
Над рекой волнисто извивались синие космы тумана. Малиновая кромка зари плавно ползла к востоку. Гулко, разноголосо бормотала река, шуршали в кустах олени. Белый бык — вожак стада — закинул на спину размашистую корону и долго стоял без движения, уставившись на меня подозрительным оком. Потом вдруг топнул ногой, захоркал, и кусты затрещали под копытами испуганных беглецов.
Из тумана с гиканьем выскочил линялый гусь, прыгая по воде, ошалело замахал куцыми крыльями. За ним с тявканьем неслась черно-бурая лисица. Наткнувшись на меня, она так и присела, потом тихонько развернулась и юркнула под скалы.
Малиновая полоса трепетала, золотыми переливами, синий полумрак таял и бледнел, по вершинам плоскогорья стелилось алое сияние. Через заслоны вековых лиственниц пробились солнечные лучи и все вокруг: и скалы, и кусты, и палатки, и пар над порогом — окрасили нежным лиловым светом.
Над «круглой ямой» гулко ухнул таймень. И началось, началось чудо, какого я никогда не видел. Распластав пестрые плавники, из воды панически выпрыгивали хариусы, пытаясь спастись от своих могучих преследователей. А за ними взвивались с разинутыми пастями таймени и хватали хариусов на лету, как ласточки ловят насекомых. Затрепетал, заколыхался лиловый пар — то ли от лучей солнца, то ли от взлетающей рыбы.
Я скорее пристегнул к леске блесну.
Выше каменной плотины, в долеритах, зиял глубокий колодец, образовавшийся на месте утеса, который опрокинула и вырвала с корнем полая вода. Захотелось выловить и посадить в этот колодец всех тайменей «круглой ямы», чтобы проверить, сколько их там и какой самый крупный.
В зеленом потоке таймени почему-то не брались. Бросил блесну на тихую отмель. И хищник стремглав помчался за ней. Я нарочно увеличил скорость блесны. Он тоже прибавил прыти и с таким азартом преследовал «лорич», с таким свистом рассекал плавниками воздух, что даже не заметил меня и с разбегу, как лодка, врезался в песчаную косу. Я схватил его за жабры. Он чуть не сбил меня с ног, чуть не вывернул руки. Но все же от колодца не избавился.
С шести до восьми часов утра я поймал четырнадцать штук — и всех на отмели. У многих из пасти торчали хвосты только что проглоченных хариусов. В восемь часов «клев» прекратился. Неужели всех уже выловил?
И хотя руки ныли от усталости, решил избороздить блесной всю «круглую яму». Постепенно подошел к каменной плотине, но таймени по-прежнему не брались. Я лег на шкуру и начал смотреть в поток.
Люблю быстрые воды! Они бегут и бегут, переменчивые, обновленные, и даже вихрастый бурунчик, что крутится у скалы, в каждую секунду свой, неповторимый: то серебрится пузырями, то сыплет радужные искры, то конусом уходит в зеленую глубину.
Бегут, катятся быстрые воды! И все бежит, кружится вслед за ними: деревья, горы, и я плыву на оленьей шкуре.
Нечаянно блесна соскользнула в стремнину, и я вскочил, почувствовав живой рывок. Таймень долго не хотел сдаваться. Он не только кувыркался и прыгал свечами, но становился на попа вверх хвостом и бил головой о подводные камни, пытаясь освободиться от вонзившихся крючков. Таких трюков я еще не видел.
На быстрине я добыл десять лобанов. А потом, сколько ни старался, ни одного больше не поймал. Итак, в моем колодце плавало двадцать четыре тайменя! Самый маленький был девяносто шести сантиметров, самый большой — один метр пятьдесят восемь сантиметров.
Ох и намучился же я! Никогда в жизни — ни в каком маршруте, ни в каком переходе — так не уставал. Но зато я испытал небывалый прилив радости! Все таймени были пойманы честно — без камней, без дубин, без ружейной пальбы. Я не перебивал им хребты, как рекомендуют некоторые спиннингисты на страницах «Рыболова-спортсмена», не терзал хвосты баграми. Нет, все было по совести. Даже тройники вытаскивал не рывками, а как можно осторожнее, делая надрезы бритвой и смазывая раны спиртом.
А какие свечи довелось посмотреть! Особенно великолепно скакали метровые таймешата. Они все словно вылитые из полированной платины, испещренные черными крапинками. А хвосты и нижние плавники в яркой рудистой киновари. Крупные же таймени выпрыгивали редко, зато ворочались не хуже кашалотов.
Я хотел было отпустить пленников на волю, но вдруг вспомнил рассказ тувинского геолога об «алтайском рысаке».
— Ну что ж, дорогой коллега! Ты оседлал «серебряного коня» по воле голода, а я нарочно сейчас запрягу «тройку» и прокачусь так, как никто еще не катался в Сибири.
Сбегал за резиновой лодкой, оплел из веревок узду и надел тайменю на голову. Дикий «рысак» лягался хвостом, вставал на дыбы, кувыркался, рвал удила клыками, но избавиться от сбруи ему не удалось. Так я запряг трех «жеребцов». Хотел запрячь цугом шестерку, но побоялся, как бы они в клочья не разнесли резиновую «карету» — и так она ходила ходуном.
- Предыдущая
- 7/37
- Следующая
