Потерянный профиль - Саган Франсуаза - Страница 8
- Предыдущая
- 8/26
- Следующая
— А что бы предпочла ты?
Я поерзала на стуле. Я ожидала увидеть Отелло, передо мной был Мальчик-с-Пальчик.
— Это тебе решать, — с опаской сказала я. — Во всяком случае, твоя мать, наверное, соскучилась по тебе.
Он рассмеялся веселым, молодым смехом, в котором я поначалу не уловила подтекста.
— Моя мать играет на бирже или в бридж, — ответил он. — И что я ей скажу, когда вернусь один?
— Ты скажешь ей, что наша жизнь не очень ладилась. Ты не обязан сразу говорить ей о разводе.
— Сказать ей еще, — произнес Алан, и голос его уже совсем не был сонным, а стал каким-то пронзительно-свистящим, — сказать ей, что я позволил отвратительному богатому старику украсть свою жену? Бог знает, сколько у тебя было любовников, Жозе, но, насколько мне известно, они были красивее. Никогда не видел ничего более мерзкого, чем твое бегство с этим смехотворным старцем и его шофером, похожим на гориллу. Он давно твой любовник?
Начинается. Я должна была это знать. Это всегда начинается снова.
— Это совершенно не так, — сказала я. — Ты прекрасно знаешь, что это не так.
— Тогда каким же чудом ты нашла работу? Ведь ты же ничего не умеешь. А квартиру? Это ты-то, которая в жизни сама не устраивала своих дел. Исчезаешь без единого франка, а через два дня у тебя уже квартира, жалованье, полный триумф! И ты хочешь, чтобы я тебе поверил? Ты смеешься надо мной?
За стойкой возле нас сидел человек. Он сначала спокойно пил свое пиво, а потом стал постепенно отодвигаться от нашего столика. Теперь он был у другого конца стойки и смотрел на нас. И гарсон смотрел на нас. Я поняла, что Алан говорит слишком громко. Я так привыкла к взрывам его голоса и к его шепоту, что уже не замечала, когда он переходил границы. Он смотрел на меня с яростью, граничившей с ненавистью. Вот до чего мы дошли. В один миг мои ничтожные планы, мои похвальные стремления, моя новая жизнь — все показалось мне смехотворным, бессмысленным, и в высшей степени фальшивым. Истинным было только это раненое, униженное, отчаянное лицо — лицо, которое так долго было для меня лицом самой любви.
— Я найду тебя, — сказал Алан. — Я никогда не оставлю тебя в покое. Ты никогда не освободишься от меня. Ты не будешь знать ни где я, ни что со мной, но я всегда буду появляться в твоей жизни в тот момент, когда ты уверишь себя, что я забыл о тебе. И буду все тебе портить.
У меня было впечатление, что он произносит заклятие. Ужас охватил меня. Но потом я вдруг очнулась. Я вновь увидела стены кафе, лица посетителей, голубой холодный блеск неба за окном. Я схватила пальто и выбежала. На мгновение я забыла, где живу, кто я и что надо делать. Я знала только, что надо уйти как можно быстрее и как можно дальше от этого страшного кафе. Я остановила такси, назвала Площадь Звезды, потом, когда переехали Сену, пришла в себя, и, развернувшись, мы возвратились к улице Бургонь. Добрых полчаса я пролежала на постели, просто вслушиваясь в биение своего сердца, разглядывая цветы на обоях и всей грудью вдыхая воздух. Потом сняла телефонную трубку и вызвала Юлиуса. Он заехал за мной, и мы поехали завтракать в тихий ресторанчик, где он рассказывал мне о своих делах. Мне это было неинтересно, но я почувствовала себя гораздо лучше. Так впервые я позвала на помощь Юлиуса и сделала это почти машинально.
Два месяца спустя я ужинала в фойе Оперы. Закончилось выступление русской труппы. Удобно устроившись между Юлиусом А. Крамом и Дидье Дале, я слушала болтовню собравшихся вокруг парижских балетоманов. Уже подали десерт, и за это время были преданы закланию один писатель, два художника и четыре или пять частных лиц. Дидье Дале, сидевший рядом со мной, слушал молча. Он питал отвращение к подобным экзекуциям, и за это я его особенно любила. Это был высокий немолодой парень, очень обаятельный, но с давних пор любивший очень красивых, очень грубых и очень молодых мужчин. Никто никогда их не видел, правда, не потому, что он их прятал, но потому, что, в силу особого вкуса, его постоянно тянуло к настоящей шпане, к хулиганам, которые бы очень скучали на обедах, где его обязывали бывать профессия и среда. Если исключить эти его неистовые и злополучные похождения, настоящий его дом был здесь, среди этих людей с черствыми сердцами, которые слегка презирали его, но не за его образ жизни, а за те страдания, которые он из-за него постоянно испытывал. В Париже можно быть кем угодно, важно преуспевать.
Бальзак это хорошо сказал. Я думала об этом, глядя на покорный профиль моего друга Дидье. Он стал моим другом случайно, вероятнее всего потому, что в глазах этих людей покровительство Юлиуса и г-жи Дебу поначалу выглядело каким-то неопределенным, и они сажали меня в конце стола, то есть рядом с ним. Мы выяснили, что нас приводят в восторг одни и те же книги, а позднее, что оба мы любим беззаботность и смех от души, и это сделало нас сначала сообщниками, а потом, после нескольких встреч, и друзьями.
Моя организованная жизнь нравилась мне все больше и больше. Мой журнальчик, несмотря на малый тираж, весело барахтался на поверхности. Его редактор Дюкре интересовался моими статьями. Время я проводила, бегая по выставкам и мастерским художников. Это приводило меня в энтузиазм, а иногда и нервировало, но поток параноической, мазохистской и все же захватывающей болтовни этих фанатиков живописи увлекал меня. Для человека, не привыкшего считать деньги, я довольно сносно выходила из положения. Надо заметить, что г-жа Дюрен, моя квартирная хозяйка, несмотря на удивительно алчное выражение лица, вела себя как ангел. Ее горничная занималась бельем, химчисткой, делала для меня кое-какие покупки — и все за смехотворно малую плату, вносимую мной за жилье. Эта квартира должна была стоить раза в три дороже, и я не переставала удивляться, глядя на плотоядный рот моей хозяйки. Проблема моих туалетов была решена или почти решена с помощью г-жи Дебу. Она была довольно хорошо знакома с директором ателье «Одежда на прокат». Я могла в любое время прийти туда и, не тратя ни копейки, выбрать на сегодняшний вечер все, что мне понравится. Закройщик уверял меня, что это делает ему рекламу, но я плохо понимала, каким образом. То, что я постоянно сопровождала Юлиуса А. Крама, также не могло служить объяснением: ни один журнал никогда не упоминал о нем и о его состоянии.
Почти каждый второй вечер я проводила с Юлиусом А. Крамом и его веселой компанией. В другие вечера я навещала старых друзей или, сидя дома, углублялась в пространные очерки по живописи. Постепенно я все серьезнее бралась за дело, и мысль о том, что однажды я смогу помочь какому-нибудь художнику или даже сама открою большой настоящий талант, уже не казалась мне невероятной. А пока я писала незначительные, чаще всего хвалебные статейки о незначительных, но зато симпатичных художниках. Иногда кто-нибудь заговаривал со мной об этих статьях, и тогда я испытывала некоторую гордость. Тут я преувеличиваю: скорее, это было смутное удовольствие от того, что я, ведшая всегда бесполезную жизнь, могу, наконец, помочь кому-то за пределами любовных отношений. Но это проистекало не из необходимости утвердить себя в собственных глазах. Беззаботные годы, проведенные с Аланом на бесчисленных пляжах, не внушали мне ни малейшего сознания вины — тогда я любила его. Вот когда я перестала его любить, и он это почувствовал, жизнь моя превратилась в бесконечное несчастье, которого я стыдилась. В общем, конец нашей истории был таким бурным и горестным, что я уже не могла представить счастье с мужчиной. Моя неопределенная деятельность наполнила жизнь новым содержанием, придала ей другую окраску. Бывали доверительные вечера, когда я говорила обо всем этом с Юлиусом, и он одобрял меня. Он ничего не понимал в искусстве, не интересовался им и признавался в этом без гордости, но и без стыда. После дня словоизвержений я отдыхала. В эти два месяца Юлиус обнаружил такие качества, которые внушали все больше доверия. Когда мне нужно было поговорить с ним, он всегда был тут. Он появлялся со мной повсюду и не давал ни малейшего повода подозревать между нами близость. И кроме всего, несмотря на то, что его натура оставалась для меня полной загадкой, я находила его безукоризненно честным. По временам, правда, я чувствовала на себе его взгляд, настойчивый, вопрошающий, но ограничивалась тем, что отворачивалась. Я жила одна. Алан был еще слитком близок, хоть и вернулся в Америку. А если я и приводила к себе три вечера подряд одного молодого критика, это была случайность, не более. В эти ночи мне было, наверное, просто страшно: прожить годы, засыпая Н просыпаясь рядом с человеком, и не услышать однажды в ночной комнате его дыхания.
- Предыдущая
- 8/26
- Следующая
