Хранительница меридиана - Бахревский Владислав Анатольевич - Страница 4

• Предыдущая
• 4/23
• Следующая

— Отпустите.

И потом ушла, медленно, твердо. Мимо лошадей, вьюков, товарищей отца. Она, кажется, здоровалась с ними и даже указала, где взять воды. Она ушла на свой камень и вернулась ночью.

У родника ее остановили голоса. Сначала говорила мать, потом Волков.

— А помнишь, как я подвернула ногу? Почти на самом перевале.

— Помню, Вера. Я нес тебя и совсем не чувствовал тяжести.

— Я была легкая. Я бы, наверное, могла дойти сама, но мне нравилось, что ты большой и сильный.

Мы отдыхали здесь у ручья и тоже были звезды и очень темно, но я все равно видел, что глаза у тебя синие.

Мать засмеялась:

— Ты все забыл. В ту ночь светила луна.

— Почему так нескладно вышло? — отец щелкнул зажигалкой. — А Нина как выросла! Я ее на руки взял, а она платьишко одергивает. Маленькая женщина. Дочь.

— Поцелуй меня, — сказала мать.

У Нины закружилась голова. Где же гордость у матери? Она побежала, и камни зазвенели под ее ногами. Потом она сразу замерла и услышала отчетливый голос Волкова:

— Опять где-то обвал. Камни падают.

А мать сказала:

— Бедная девочка.

Утром Николай чистил ружье.

— Ты стреляешь? — спросил он Нину.

— Приходилось.

— Видишь красный камушек? Нина взяла ружье. У нее почему-то дрогнула рука. Заряд попал ниже.

— Смотри, — сказал Николай.

Он небрежно вскинул ружье, и маленькая серая птица, косо резавшая воздух крыльями, рассыпалась медленными пушинками, будто с горы вытрясли кукольную подушку.

— Эх, ты! — Нина смерила Николая презрительным взглядом. — Стрелок!

Два дня Нина не замечала Тополева, на третий, вечером, она потащила его к ручью для разговора.

— Тополев, — сказала она, — я бы ни за что с тобой не заговорила, но мне не у кого спросить. Завтра Волков идет на северный склон и берет меня в провожатые.

— Ну и что?

— Тополев, миленький! Ну как же ты не понимаешь? Ну ты пойми! Я не могу.

— Почему?

— Я дала слово, что буду ненавидеть его.

— Зря, он хороший человек.

— Хороший? — Нина вскочила на ноги.

— Да, Нина, хороший. Вырастешь — поймешь.

— Пойму? — Нина села, словно упала. — Ничего ты не понимаешь, Тополев! А мама? Ты ничего не понимаешь, Тополев.

— Глупенькая!

— Он обнял ее за жесткие упрямые плечи.

— Я не пойду завтра. — В голосе Нины послышалась неуверенность. Она хотела, чтобы с ней согласились, и надеялась, что ее возражения будут биты.

— Ты должна пойти, — сказал Тополев.

— Но я не скажу ему ни одного слова.

Волков понял ее настроение. Они шли молча. Мимо озер. Вдоль реки. По снегу. Привал Нина разрешила у красных скал. Скалы лезли к небу, щеголяя друг перед другом остротой и неприступностью пиков.

— Посмотри, Нина! — отец показал на одну из вершин. — Настоящий воин.

Скала действительно походила на воина. Был здесь и шлем, и большие глубокие глаза, и нос, и рот, припущенный густыми зеленоватыми усами.

Нина промолчала.

— Ну, пошли, проводник, дальше, — сказал отец, подымаясь.

Часа через два они добрались до ледника. Пока Волков занимался своими учеными делами, Нина спала на большом четырехугольном камне, в тени.

Ей снилось страшное. Отец ползет по круглым камням Черной скалы. Плавает клочковатый туман. Камни становятся сырыми. Руки отца скользят, и нет под ногой надежного уступа. Он глядит на нее умоляющими глазами, и она кричит:

— Папа! Папочка! Погоди!

Она достает из рюкзака клубок шелковой веревки и смотрит на черные камни, запоминая трещины и уступы.

— Нина! Не смей! Не смей!

Голос отца дробится на множество высоких выкриков, й они гремят со всех сторон.

— Не смей! Не смей!

Но она уже ползет вверх.

Шаг, прицел — и еще шаг. Ей душно от рассчитанного ритма подъема, но спешить нельзя.

Шаг. Прицел. Пальцы ощупывают новый зазор — и снова шаг. Вершина!

Нина закрепляет веревку и бросает петлю отцу.

— Папа!

Теперь Волков спасен. Он смеется, притопывает ногами и вдруг поет ту самоделку, которую сочинил когда-то для Нины.

— He надо! — кричит она. — Не надо!

И скользит вниз. Она хватается за камни, за пучки трав, но все скользит вместе с ней. А внизу — черная горячая тьма.

Нина проснулась. Было душно. Солнце выплыло на середину неба, и тень спряталась. Нина потерла руками лицо и проснулась окончательно. В изголовье, придавленная камнем, лежала записка.

«Хозяйка перевала! Иду на поиски голубой розы».

Нина вздрогнула, вспомнила сон и побежала туда, в горы.

Волков сидел у подножья Черной скалы и думал. Он старался думать о леднике, о том, что в последние годы льды тают быстрее, сжимаются на метры и десятки метров, он старался думать об экспедиции, о том, где они достанут фураж, когда перевалят на ту сторону хребта, — он очень старался думать об этом. А перед глазами стояла Нина.

— Горюет, что на меня похожа, — сказал он вслух. — Смешная. А почему смешная? Все правильно. Гордая девочка. В меня. А все-таки в меня.

Вдруг совсем близко загремел обвал, и в тот же миг Волков услышал отчаянный голос:

— Па-а-па!

Он вскочил. Шагах в двадцати стояла Нина и смотрела на вершину Черной скалы. Волков побежал к ней. Она загородилась рукой.

— Нина! — голос у Волкова дрогнул. — Ты прочитала мою записку… А розу я, — он попробовал улыбнуться, — не нашел. Нина, ты должна уяснить себе…

— Нет!

Она подбежала к обрыву и стала на самом краю.

— Нет! Уходите! Или я прыгну туда.

— Нина!

— Считаю до трех. Раз…

Волкову показалось, что у него сейчас лопнет сердце.

— Два…

Он зажмурился и пошел, спотыкаясь, прочь.

Отряд уходил рано утром. Мать провожала глациологов одна. Нина исчезла. Тополев облазил все ближайшие потайные места, но не нашел ее. Волков медлил. Он все еще надеялся, что девочка придет. Она не пришла.

— Прощай, — сказал Волков матери. — Не знаю, что будет дальше, но жить без вас я не могу.

Когда отряд был далеко за перевалом, Волкова что-то толкнуло. Он обернулся и увидел на смутно белеющем камне тонкую темную фигурку девочки. Она стояла с высоко поднятой рукой, провожая отряд в далекий нелегкий путь.

Солнце вмерзло в зеленый толстый лед. Колючий воздух, не успевая согреться, холодными струйками вливался в легкие, и каждый вздох получался бесконечно долгим, и голова кружилась сладко, и в теле была радость.

Стоило согнуть колени, наклонить корпус вперед, толкнуться, и солнце, быстрое, как ртуть, покатится по ледяной дорожке, слепя глаза, бросаясь под ноги на виражах.

Очень странно быть первым, самым надежным, знать, что лучше тебя нет.

Сейчас подъедет тренер, лучший тренер. У чемпионов всегда лучшие тренеры. Он улыбнется, положит руку на плечо и скажет: «Ну, Андрюша, начали…»

И тренер подъехал. Невысокий, крепко сбитый человек с сильными, чуть расставленными ногами. Он улыбнулся, и положил руку на плечо, и сказал: «Ну, Андрюша, начали».

Стало не по себе.

Никогда Андрей не думал, что он будет чемпионом. Он любил борьбу за яростный взрыв скрытых, самому себе неизвестных сил. Он был готов к борьбе, но к победе он готов не был.

• Предыдущая
• 4/23
• Следующая