ВОЗВРАЩЕНИЕ СКАРАМУША - Sabatini Rafael - Страница 28

• Предыдущая
• 28/96
• Следующая

Молох стоял перед дворцом Тюильри в сияющем солнце июньского утра и, возвысив страшный свой голос, требовал крови. Воплощением чудовищного божества стала заполонившая Карусельную Площадь толпа. Около восьмидесяти тысяч вооружённых людей — национальных гвардейцев от секций Парижа, волонтёров, которые должны были спешить к границам и в Вандею, оборванных патриотов, размахивающих пиками, мушкетами или саблями — рыскали по улицам, одержимые жаждой крови. Точно такую же толпу Андре-Луи видел на этом же месте в памятный и ужасный день десятого августа предыдущего года.

В тот раз она пришла штурмовать дворец, приютивший короля, чтобы навязать его величеству свою мятежную волю, направляемую подстрекателями, которые пользовались этими людьми как орудием. Нынешний бунт тоже был результатом коварной провокации. Сегодня тысячи людей пришли штурмовать тот же самый дворец, но теперь его занимал Национальный Конвент, выбранный самим народом на место свергнутого монарха.

Тогда население Парижа вдохновил и повёл Дантон, великий трибун, обладающий могучим интеллектом, телом и голосом исполина. Сегодня в роли вожака выступало жалкое создание хилого телосложения в неопрятном, поношенном платье. Из-под красной косынки его, повязанной на голову на манер буканьерской, свисали пряди жирных волос, обрамляя пепельно-серое семитское лицо. Таков портрет гражданина Жана-Поля Марата, президента могущественного Якобинского Клуба, хирурга, филантропа и реформатора, величаемого также Другом Народа, по названию скандального журнала, которым он отравлял разум общества. А Дантон был сегодня среди тех, на кого Марат вёл толпу.

Эта ситуация была не лишена мрачного юмора: и господин де Бац, взобравшийся вместе с Андре-Луи на подставку для посадки на лошадь у стены внутреннего двора, угрюмо улыбался, глядя сверху на волнующееся людское море. Очевидно, он был доволен результатом их совместных усилий и интриг, которые привели к такой кульминации.

Нельзя сказать, что крах партии жирондистов, против которых велась сейчас осада, был целиком делом рук де Баца и Андре-Луи. Но не подлежит сомнению, что они сыграли тут важную роль. Без песчинок, которые они время от времени подсыпали на одну чашу весов, балансировавших на грани между победой и поражением, жирондисты, возможно, сумели бы удержаться в седле. Эти люди обладали достаточным умом и мужеством, чтобы сбросить своих противников и, руководствуясь умеренностью, за которую они выступали, установить порядок, необходимый для спасения государства. Но с того момента, когда они впервые обнаружили свою уязвимость, настояв на аресте кумира черни Марата, де Бац с помощью Андре-Луи и своих агентов усердно раздувал обиду в ярость, перед лицом которой ни один не посмел бы обвинить воинствующего журналиста.

Оправдание Марата стало его триумфом. Толпа надела на него лавровый венок и на руках внесла в Конвент, где он мог излить свою злобу на людей, которые, руководствуясь соображениями порядочности, пытались его сокрушить.

Потом жирондисты предприняли похвальную попытку обуздать наглость Коммуны Парижа, которая навязывала свою волю избранным представителям народа Франции и, тем самым, делала из правительства посмешище. Они учредили Комиссию Двенадцати, чтобы следить за поведением муниципалитетов и контролировать их.

Атмосфера в столице накалилась. Партия Горы во главе с Робеспьером боялась, как бы жирондисты не получили в Конвенте влияние, которое имели в Законодательном Собрании. Эта группа адвокатов и интеллектуалов определённо обладала недюжинными талантами. Взять хотя бы лидера Жиронды, грозного и красноречивого Верньо, сияющее солнце адвокатуры Бордо, которого кое-кто называет Цицероном из Аквитании. Бесцветный Робеспьер в дебатах не мог привлечь на свою сторону достаточного количества голосов, чтобы проводить свои предложения. Для человека с характером Робеспьера уже одно это служило достаточной причиной, чтобы затаить на жирондистов злобу, не говоря уже о враждебности, которую он питал к ним за прошлые обиды. Но на общественное мнение жирондисты не имели слишком большого влияния. Тут их можно было переиграть. И началась борьба за общественное мнение, и никто не проявлял в ней такой активности, как господин де Бац, который пользовался помощью и советами Андре-Луи. Именно Андре-Луи, прибегнув к своему писательскому дару, сочинял памфлеты, которые печатались в типографии «Ami du Peuple»[8] и широко циркулировали по Парижу. Они обвиняли жирондистов в контрреволюционном заговоре. Умеренность этих депутатов представлялась предательством; учреждение комиссии Двенадцати называлось попыткой стреножить Коммуну, единственная цель которой — уничтожение деспотии. В статьях проскальзывали тонкие намёки на то, что роялистские победы в Вандее, реакционные мятежи в Марселе и Бордо, поражение республиканской армии в Бельгии, окончившееся дезертирством генерала Дюмурье, явились результатом умеренности и слабости жирондистов в то время, когда национальная необходимость требовала самых жёстких, самых суровых мер.

Таков был яд, старательно накачиваемый в Парижские вены, который и привёл в конце концов к восстанию парижан. Восемьдесят тысяч человек под командованием генерала Анрио, сидевшего на лошади с очевидной неловкостью, вышли поддержать требования Марата о выдаче двадцати двух предателей.

Внезапно толпа пришла в движение, послышались крики: «Идут!»

В дверях дворца показалась группа людей. Они вышли вперёд, за ними толпились другие. Общее число их составляло человек двести — значительная часть всего состава представителей. Во главе этих людей шёл высокий грациозный Эро де Сешель, нынешний президент Конвента. По своему обычаю он водрузил на голову украшенную пером шляпу, как всегда делал в зале, если ход заседаний нарушался беспорядками.

Анрио на лошади выехал вперёд. Сешель остановился и поднял руку, призывая к молчанию. Он нёс в руке какую-то бумагу и, возвысив свой зычный голос, приступил к чтению. Это был декрет, только что принятый растерявшимися и ошеломлёнными законодателями. Он приказывал вооружённым мятежным силам немедленно покинуть площадь перед дворцом. Но как сказал Робеспьер (или Шабо?), «там, где нет страха, нет и добродетели». А правительство не располагало средствами, способными пробудить страх, который вселил бы в парижан добродетель.

— Я приказываю вам подчиниться! — опуская бумагу, решительно потребовал Сешель.

— Здесь приказываю я, Эро, — грубо ответил ему генерал.

— Вы! — Сешель осёкся. За его спиной в рядах представителей послышался ропот негодования. — Чего хотят эти люди? У Конвента нет других мыслей и забот, кроме забот о народном благе.

— Чего они хотят, Эро? Вы хорошо знаете, чего они хотят. — Генерал заговорил примирительным тоном. — Нам известно, что вы — хороший патриот, Эро, что вы принадлежите Горе. Вы готовы поручиться головой, что двадцать два предателя из Конвента будут выданы в течение двадцати четырёх часов?

Президент остался непоколебимым.

— Не дело народа, — начал он, — диктовать таким образом…

Его голос потонул в рёве, внезапном, словно удар грома, и как слабеют и стихают вдали затяжные грозовые раскаты, так медленно стихала сейчас ярость толпы. Над морем голов взметнулись руки с оружием. Эро де Сешель не дрогнул. Из-за его спины испуганно выглядывали возбуждённые коллеги-депутаты. Они понимали, что оказались заложниками в том самом дворце, у которого десять месяцев назад выпустили на свободу ярость тех же самых толп.

Анрио, который чувствовал себя в седле всё более неуютно, поскольку его боевой конь от шума стал проявлять норов, всё-таки ухитрился утихомирить Молоха.

— Суверенный народ здесь не для того, чтобы слушать речи, — заявил он, — но для того, чтобы отдавать приказы.

Сешель разыграл свою последнюю карту. Он выступил вперёд, выпрямился и властным жестом выбросил перед собой руку. Его голос прозвучал, словно боевая труба.

• Предыдущая
• 28/96
• Следующая