ЛЮБОВЬ И ОРУЖИЕ - Sabatini Rafael - Страница 30

• Предыдущая
• 30/48
• Следующая

— Да, но она столь похожа на имя, что не заслуживает упоминания. Я — Франческо Франчески, странствующий рыцарь.

— И рыцарь истинный, — и так нежно улыбнулась ему Валентина, что Гонзага закипел от злобы.

— Что-то не слышал я такой фамилии. Ваш отец…

— Тосканский дворянин, — тут Франческо не погрешил против истины.

— Но не придворный? — предположил Ромео.

— Нет, — подтвердил Франческо его догадку.

— Ага! — воскликнул Гонзага, а затем добавил с лёгким пренебрежением, которое осталось незамеченным простосердечной Валентиной. — Но тогда ваша мать…

Щёки Франческо полыхнули румянцем.

— Моя мать познатней вашей, — последовал резкий ответ, сопровождаемый пронзительным смехом шута.

Гонзага поднялся, тяжело дыша, взгляды мужчин скрестились, словно мечи, а Валентина в недоумении смотрела на них.

— Господа, господа, о чём вы спорите? — поспешила она вмешаться. — Почему вы смотрите друг на друга как враги?

— Для честного человека он слишком чувствителен к расспросам, мадонна, — ответил Гонзага. — Как змея, затаившаяся в траве, он готов пустить в ход ядовитые зубы, чувствуя, что мы пытаемся раскусить его.

— Стыдитесь, Гонзага! — встала и Валентина. — Что вы такое говорите? Или Бог лишил вас разума. Господа, вы оба мои друзья, а потому не гоже вам враждовать друг с другом.

— Мысль интересная, — прокомментировал шут.

— А вы, мессер Франческо, забудьте его слова. Он не хотел вас обидеть. У него чересчур богатое воображение, но доброе сердце.

В то же мгновение чело Франческо разгладилось.

— Раз вы меня просите, а он подтвердит, что не имел в виду ничего плохого, я не буду держать на него зла.

Гонзага, поостыв, понял, что зашёл слишком далеко, и с охотой пошёл на мировую. Но при расставании с Валентиной, после того как Франческо уже ушёл, не преминул нанести ещё один удар.

— Мадонна, и всё-таки я не доверяю этому человеку.

— Не доверяете? Почему? — нахмурилась Валентина.

— Объяснить не могу, но сердцем чувствую, что-то не так, — и коснулся рукою груди. — Если вы скажете, что он не шпион, можете называть меня дураком.

— Пожалуй, справедливо и первое, и второе, — она рассмеялась, а затем добавила, уже строже. — Идите спать, Гонзага. Сегодня у вас не всё в порядке с головой. Пеппино, позови моих дам.

Но едва они остались одни, Гонзага подошёл к Валентине вплотную. Муки ревности толкнули его на отчаянный шаг. Лицо побледнело, глаза горели мрачным огнём.

— Пусть будет по-вашему, мадонна, но завтра, уедем мы отсюда или останемся, его с нами не будет.

Валентина величественно выпрямилась, гордо вскинула голову.

— Решать это будем я и он.

Гонзага глубоко вдохнул, но в голосе его зазвучали железные ноты.

— Предупреждаю вас, мадонна! Если этот безымянный sbirro[28] попытается встать между нами, клянусь Богом и всеми святыми, я его убью!

Открывающаяся дверь прервала монолог Гонзаги, он отступил, поклонился и мимо вошедших дам Валентины выскользнул из комнаты. Но, едва переступил порог, его дёрнули за рукав. Посмотрев вниз, он увидел Пеппино. Наклонился, повинуясь знаку шута.

— Только для ваших ушей, ваше сиятельство, — прошептал тот. — Тут один пошёл за шерстью, а вернулся стриженым.

Грубо оттолкнув шута, Гонзага зашагал к себе.

А Валентина присела у окна, злость и изумление боролись в ней. Щёки побледнели, грудь учащённо вздымалась. Впервые Гонзага дал ей понять, какова его истинная цель, но сделал это столь неуклюже, что лишил себя даже надежды на успех, а вызвал лишь негодование, обратившись к ней в недопустимом тоне. Но более всего её изумляло, как он вообще посмел признаться ей в своих чувствах. Ибо означало это только одно: Гонзага не понимал, что в её глазах он был, есть и будет только слугой, которому прежде всего надлежит знать дистанцию между ним и его господами.

Гонзага, в те же минуты меряя комнату шагами и улыбаясь самому себе, думал совсем о другом, и мысли его были весьма оптимистичными. Конечно, он поспешил. До сбора урожая ещё далеко, плод не созрел, но и нет ничего плохого в том, что он легонько тряхнул дерево. Пусть и преждевременно, но с большей лёгкостью свалится плод, когда придёт срок. Он вспоминал мягкость Валентины, её неизменно доброе отношение к себе, не подозревая, что чувства эти естественны для девушки, и аура доброты окружает её точно так же, как розу — нежный аромат. Она источает этот аромат, ибо так распорядилась мать-природа, а вовсе не потому, что запах нравится мессеру Гонзаге. И заснул он в полной уверенности, что всё идёт как нельзя лучше.

Граф Акуильский прохаживался по своей комнате в Львиной башне. Он улыбнулся, когда взгляд его упал в угол: там, среди вооружения, сложенного Ланчотто, тускло блестел щит с гербом, на котором лев Сфорцы мирно соседствовал с орлом Л'Акуилы.

— Если бы мой дорогой Гонзага увидел этот щит, он бы более не любопытствовал насчёт моих родителей, — и, осторожно вытащив щит, Франческо растворил окно и бросил его в ров, после чего лёг и вскоре заснул с улыбкой на лице и образом Валентины в сердце.

Да, ей требовалась иная, дружеская рука, дабы уберечь её от посягательств Джан-Марии, решившего доказать своё право на Валентину силой оружия. И рука эта будет его, если только она не ответит отказом. Уже засыпая, Франческо прошептал её имя. Спал он крепко, а пробудил его громкий стук в дверь и тревожный голос Ланчотто.

— Просыпайтесь, господин мой! Скорее! Мы в осаде!

Граф спрыгнул с кровати, поспешил к двери, чтобы впустить слугу, который возбуждённо сообщил ему, что Джан-Мария ночью прибыл под стены Роккалеоне и расположился лагерем на равнине перед замком.

Ланчотто всё ещё говорил, когда вошедший паж передал Франческо просьбу монны Валентины незамедлительно прийти в зал приёмов. Он торопливо оделся и вместе с Ланчотто, следующим за ним по пятам, спустился вниз.

Пересекая второй внутренний двор, они увидели дам Валентины, обсуждающих случившееся с фра Доминико. Последний, в торжественном облачении, намеревался служить утреннюю молитву. Франческо вежливо поздоровался с ними и прошёл в зал, оставив Ланчотто за порогом.

Валентина совещалась с Фортемани. Разговаривая с ним, она ходила по залу, более ничем не выдавая своего волнения. А страх, если он и закрался в её душу в час испытаний, вообще не проявлялся никоим образом. При виде Франческо радостная улыбка осветила её лицо. Она приветствовала его, как самого близкого друга. А затем печально вздохнула.

— Я искренне сожалею, мессер Франческо, что мои неудачи коснулись и вас. Мне сказали, что замок осаждён, так что ваша судьба слилась с нашей. Ибо не будет вам дороги, пока Джан-Мария не снимет осады. И у меня больше нет выбора, уезжать или оставаться. Нас принудили принимать бой.

— Госпожа моя, я не могу разделить ваши сожаления на мой счёт, — с готовностью, даже весело ответил Франческо. — Поступок ваш, мадонна, кто-то может расценить как безумие, но это безумство храбрых, и я буду горд, если вы позволите привнести в него и свою лепту.

— Но, мессер Франческо, вы же ничем мне не обязаны.

— Долг истинного рыцаря — помогать попавшей в беду деве. И я не могу найти лучшего применения своим рукам, как взять в них оружие и защитить вас от герцога Баббьяно. Я у вас на службе, монна Валентина, и располагайте мною, как сочтёте нужным. Война для меня не в диковинку, и я смогу принести хоть какую-то пользу.

— Назначьте его губернатором Роккалеоне, — предложил Фортемани, благодарный тому, кто спас ему жизнь. Кроме того, гигант понимал, что едва он сам — Гонзага, естественно, в расчёт не брался — сможет организовать оборону замка лучше Франческо.

— Вы слышали, что сказал Эрколе? — тон Валентины показывал, что предложение Фортемани ей по душе.

— Мадонна, для меня это слишком большая честь, — с достоинством ответил Франческо. — Но, если вы доверите мне замок, я буду защищать его до последнего вздоха.

• Предыдущая
• 30/48
• Следующая