Лето Святого Мартина - Sabatini Rafael - Страница 28

• Предыдущая
• 28/57
• Следующая

— Ты безбожник, — укорил его Арсенио, и его хитрое лицо стало удивительно серьезным. — Тебе этого не понять.

— Тогда просвети меня. Обрати меня в свою веру.

— Это день, когда наши мысли естественным образом обращаются к мертвым, и мои мысли сейчас — с моей матушкой, которая лежит в могиле вот уже три года. Я думаю о том, как она растила меня и кем я стал.

Гарнаш невольно сделал гримасу, не замеченную его собеседником. Он взглянул на этого коротышку-наемника, и в душе его зародилось сомнение. Что терзало этого мошенника? Уж не собирался ли он покаяться в своих грехах и покончить со злодейством и предательством, не намеревался ли больше не резать глоток, быть верным руке, которая ему платила, и вести приличную жизнь? В данный момент такая перемена никоим образом не устраивала парижанина. Пусть Арсенио подождет с покаянием, а пока послужит господину де Гарнашу. Поэтому он нарочито грубо расхохотался.

— Ты станешь странствующим монахом, кандидатом в святые, будешь ходить босиком, со спиной, истерзанной плетьми, и бритой головой. Ни вина, ни игры в кости, ни потаскух, ни…

— Заткнись! — огрызнулся тот.

— Скажи лучше «Pax» note 28, — предложил Гарнаш. — «Pax tecum» note 29 или «vobiscum» note 30. Именно так ты скоро будешь говорить.

— Какое тебе дело до того, что меня мучает совесть? Разве у тебя ее нет?

— Ни капли. Люди худеют в этой «юдоли печали». Угрызения совести — это изобретение сильных мира сего, чтобы позволить себе подавлять и уничтожать слабых. Если твой хозяин плохо платит тебе за грязную работу, и появляется кто-то другой, предлагающий более щедрое вознаграждение за неисполнение той же работы, ты заранее знаешь, что если уступишь соблазну, то потом замучаешься угрызениями совести. Тьфу! Это неуклюжая детская уловка, чтобы заставить хранить верность.

Арсенио взглянул на него. Слова, поносящие сильных мира сего, всегда встречали его одобрение; доводы, доказывающие, что он угнетен и обманут, всегда радовали его слух. Он одобрительно кивнул в ответ на речь Баттисты.

— Клянусь Бахусом note 31, — выругался он, — тут ты прав, земляк. Но меня заботит иное. Я думаю о проклятии, которое церковь наложила на этот дом. Вчера был день Всех Святых, но я не слышал мессы. Сегодня день поминовения усопших, а как я могу помолиться в этом грешном месте за упокой души моей матушки?

— Как же так? — откликнулся Гарнаш, изумленно глядя на столь религиозного головореза.

— Как так? Разве ты не знаешь, что дом Кондильяков и все, кто по своей воле находится под их крышей, подвергнуты отлучению? Здесь запрещены и таинства и молитвы.

Внезапно Гарнаша осенило. Он вскочил на ноги, его лицо исказилось, как будто он ужаснулся, услышав немыслимые вещи, ранее ему не известные. Не теряя ни секунды на то, чтобы уделить внимание душе этого злодея, которая была устроена так удивительно, что каждый день позволяла ему безнаказанно преступать все десять заповедей за один-два луидора и при этом испытывала угрызения совести от проживания под крышей, на которую церковь наложила свое проклятие, он воскликнул:

— Не может быть! Что такое ты говоришь мне, земляк?

— Это правда, — пожав плечами, ответил Арсенио. — Всякий, кто добровольно находится на службе у Кондильяков, — и он инстинктивно понизил голос, опасаясь, как бы капитан или маркиза не подслушали его,

— отлучен от церкви.

— Клянусь святым причастием! — изумился лжепьемонтец. — Я сам христианин, Арсенио, а жил, не зная о таких вещах.

— Это незнание могло служить тебе оправданием. Но теперь, когда ты знаешь… — Арсенио опять пожал плечами.

— Теперь, когда я знаю, лучше мне поискать другое занятие и позаботиться о своей душе.

— Увы! — вздохнул Арсенио. — Его не так-то легко найти.

Гарнаш посмотрел на него. Сейчас он больше, чем когда-либо, верил в свою удачу. Он украдкой осмотрелся, затем опять сел и приблизил свои губы к уху Арсенио.

— Здесь платят по-нищенски, и тем не менее, чтобы хранить верность хозяевам Кондильяка, я отказался от целого состояния, предложенного мне. Но то, что ты мне сказал, меняет дело. Клянусь святым причастием! Да.

— Состояние? — недоверчиво усмехнулся Арсенио.

— Да, состояние — по меньшей мере пятьдесят пистолей. Для таких бедолаг, как мы, это состояние.

Арсенио присвистнул.

— Ну-ка, рассказывай, — только и сказал он.

Гарнаш поднялся с видом человека, собирающегося уйти.

— Я должен подумать, — ответил он и сделал движение, чтобы уйти, но рука собеседника мертвой хваткой вцепилась в его локоть.

— О чем тут думать, дурачина? — произнес тот. — Рассказывай о том, что тебе предложили. Совесть сейчас укоряет меня. Если ты отказался от пятидесяти пистолей, почему бы мне не извлечь пользу из твоей глупости?

— В этом нет необходимости. Для дела, о котором шла речь, потребуются двое, и каждому обещано по пятьдесят пистолей. Если я решусь на это дело, то буду говорить о тебе, как о помощнике.

Он кивнул Арсенио и, стряхнув его руку со своего плеча, пошел. Но Арсенио бросился за ним и, опять схватив за руку, остановил его.

— Идиот! — воскликнул он. — Ты, надеюсь, не откажешься от этого состояния?

— Потребуется предательство, — прошептал Гарнаш.

— Это плохо, — согласился итальянец, и его лицо вытянулось. Но, вспомнив о пистолях, он воспрянул духом.

— Это касается тех, кто в Кондильяке? — спросил он.

Гарнаш кивнул.

— И они заплатят — эти люди, ищущие наших услуг, — заплатят пятьдесят пистолей?

— Пока им нужны мои услуги. Если я скажу о тебе, может быть, им понадобятся и твои тоже.

— Скажи им, земляк. Ты скажешь им, не так ли? Мы товарищи, мы друзья, мы в чужой стране! Я все сделаю для тебя, Баттиста. Верь, я умру за тебя, если будет надо. Клянусь Бахусом! Я умру! Когда я кого-то люблю, я все для него сделаю.

Гарнаш похлопал его по плечу.

— Ты славный малый, Арсенио.

— Ты замолвишь слово обо мне?

— Но ты же даже не знаешь, о чем идет речь, — сказал Гарнаш, — вдруг ты откажешься, когда тебе в самом деле предложат?

— Отказаться от пятидесяти пистолей? Будь мои привычки таковы, я век был бы нищим. Каким бы ни было это дело, совесть терзает меня за службу Кондильякам. Скажи мне, как заработать пятьдесят пистолей, и можешь во всем полагаться на меня.

Гарнаш был удовлетворен. Но в этот день он больше ничего не сказал Арсенио, а лишь заверил его, что замолвит о нем слово и даст ему знать о решении завтра. На другой день они вернулись к обсуждению этой темы, но Гарнаш никогда не проговорился бы, что это дело связано с мадемуазель. Вместо этого он сделал вид, что некто в Гренобле нуждается в двух таких парнях, как они.

— Мне это твердо сказали, — с загадочным видом произнес он, — но не спрашивай кто.

— Но как, черт побери, мы доберемся до Гренобля? Капитан ни за что не позволит нам отлучиться, — с тоской протянул Арсенио.

— В ночь, когда ты на страже, Арсенио, мы уйдем, не спрашивая разрешения капитана. Ты откроешь заднюю дверь, когда я спущусь к тебе во двор?

— Но что делать с тем малым? — и он ткнул пальцем в сторону башни, где мадемуазель содержалась пленницей и где по ночам Баттиста был заперт вместе с ней. Для большей безопасности у наружной двери всегда стоял часовой. Дверь и часовой были теми препятствиями, которые Гарнаш не смог бы преодолеть без посторонней помощи. Вот почему он вынужден был обратиться к Арсенио.

— Ты им займешься, Арсенио, — сказал он.

— Так? — холодно спросил тот и выразительно провел ребром ладони поперек глотки.

Гарнаш отрицательно покачал головой.

— Нет, — ответил он, — не обязательно. Хватит удара по голове. Но помалкивай. Ключ от башни ты найдешь у него на поясе. Когда оглушишь его, достань ключ и отопри дверь, затем свистни мне. Все прочее не составит труда.

• Предыдущая
• 28/57
• Следующая