Взгляд сквозь столетия - Казанцев Александр Петрович - Страница 21

УЛЫБЫШЕВ АЛЕКСАНДР ДМИТРИЕВИЧ (1794–1858 гг.) — музыкальный критик, литератор, публицист.

С 1816 года работал в Коллегии иностранных дел переводчиком и редактором двух газет: «Le conservateur impartial» («Беспристрастный хранитель») и «Journal de St.-Petersbourg» («С-Петербургская газета»), в которых печатал свои статьи на музыкальные и литературные темы.

В 1819 году вступил в общество «Зеленая лампа», близкое декабристскому движению (его членами состояли Федор Глинка, А. С. Пушкин, А. А. Дельвиг и др.). Во время следствия по делу декабристов было решено, что это общество «не имело никакой политической цели», и участие в нем, в том числе и Улыбышева, было оставлено «без внимания».

В 1830 году Улыбышев выходит в отставку и поселяется в своем нижегородском имении Лукино, живет и в самом Нижнем Новгороде (ныне г. Горький). Дом его становится центром местной культурней жизни.

Здесь Улыбышев написал несколько прозаических и драматических произведений (например, пьесу «Раскольники»), ряд музыковедческих статей, которые публиковал частью в местных, частью в столичных (преимущественно в «Северной пчеле») периодических изданиях. Тогда же работал над переводом «Божественной комедии» Данте на русский язык и двумя монографиями: «Новой биографией Моцарта…» (опубликована в 1843 г.) и «Бетховен, его критики и толкователи» (опубликована в 1857 г.). Первая из них имела большой успех, была переведена почти на все европейские языки и считается одним из значительнейших исследований на эту тему в музыкальной литературе середины XIX века.

К числу заслуг Улыбышева относится правильная оценка им достижений М. И. Глинки в создании русской национальной оперы и та поддержка, которую Улыбышев оказал молодому М. А. Балакиреву, угадав в нем огромное музыкальное дарование.

Сон^{54}

Из всех видов суеверия мне кажется наиболее простительным то, которое берется толковать сны. В них действительно есть что-то мистическое, что заставляет нас признать в их фантастических видениях предостережение неба или прообразы нашего будущего. Лишь только тщеславный предастся сну, долго бежавшему его очей, как он уже видит себя украшенным орденом, который и был причиной его бессонницы, и убеждает себя, проснувшись, что праздник пасхи или же новый год принесут с собой исполнение его сна. Несчастный любовник наслаждается во сне предметом своих долгих вожделений, и почти угасшая надежда вновь оживает в его сердце. Блаженная способность питаться иллюзиями! ты — противовес реальных несчастий, которыми постоянно окружена наша жизнь; но твои очарования вскармливают не одни только эгоистические страсти. Патриот, друг разума и, в особенности, филантроп имеют также свои мечтания, которые иногда доставляют им минуты воображаемого счастья, в тысячу раз превосходящего все то, что может им предоставить печальная действительность. Таков был мой сон в прошлую ночь; он настолько согласуется с желаниями и мечтами моих сотоварищей по «Зеленой лампе», что я не могу не поделиться им с ними.

Мне казалось, что я среди петербургских улиц, но все до того изменилось, что мне было трудно узнать их. На каждом шагу новые общественные здания привлекали мои взоры, а старые, казалось, были использованы в целях, до странности непохожих на их первоначальное назначение. На фасаде Михайловского замка^{55} я прочел большими золотыми буквами: «Дворец Государственного Собрания». Общественные школы, академии, библиотеки всех видов занимали место бесчисленных казарм, которыми был переполнен город. Проходя перед Аничковым дворцом, я увидал сквозь большие стеклянные окна массу прекрасных памятников из мрамора и бронзы. Мне сообщили, что это русский Пантеон, т. е. собрание статуй и бюстов людей, прославившихся своими талантами или заслугами перед отечеством. Я тщетно искал изображений теперешнего владельца этого дворца^{56}.

Очнувшись на Невском проспекте, я кинул взоры вдаль по прямой линии и вместо монастыря, которым он заканчивается, я увидал триумфальную арку^{57}, как бы воздвигнутую на развалинах фанатизма. Внезапно мой слух поражен был рядом звуков, гармония и неизвестная сила которых казались соединением органа, гармоники и духового инструмента — серпента. Вскоре я увидел бесчисленное множество народа, стекающегося к месту, откуда эти звуки исходили; я присоединился к толпе и оказался через некоторое время перед ротондой, размеры и великолепие которой превосходили не только все наши современные здания, но и огромные памятники римского величия, от которых мы видим одни лишь осколки. Бронзовые двери необычайной величины открывались, чтобы принять толпу; я вошел с другими.

Благородная простота внутри соответствовала величию снаружи. Внутренность купола, поддержанного тройным рядом колонн, представляла небосвод с его созвездиями. В середине залы возвышался белый мраморный алтарь, на котором горел неугасимый огонь. Глубокое молчание, царившее в собрании, сосредоточенность на всех лицах заставили меня предположить что я нахожусь в храме, — но какой религии — я не мог отгадать. Ни единой статуи или изображения, ни священников, одежда или движение которых могли бы рассеять мои сомнения или направить догадки. После минутного предварительного молчания несколько превосходных по правильности и звучности голосов начали петь гимн созданию. Исполнение мне показалось впервые достойным гения Гайдна, и я думал, что действительно внимаю хору ангелов. Следовательно, там должны были быть женские голоса? Без сомнения, и это новшество, столь согласное с хорошим вкусом и разумом, доставило мне невыразимое удовольствие. «Так, — рассуждал я, — если насекомое своим жужжанием и птица своим щебетанием прославляют всевышнего, то какая смешная и варварская несправедливость запрещать самой интересной половине рода человеческого петь ему хвалы!» Чудесные звуки этой музыки, соединяясь с парами благовоний, горящих на алтаре, поднимались в огромную высь купола и, казалось, уносили с собой благочестивые мысли, порывы благодарности и любви, которые рвались к божеству из всех сердец.

Наконец песнопения прекратились. Старец, украшенный неизвестными мне знаками отличия, поднялся на ступени алтаря и произнес следующие слова: «Граждане, вознося дань благодарности подателю всех благ, мы исполнили священный долг; но этот долг будет пустой формой, если мы не прославим божество также и нашими делами. Только если мы будем жить согласно законам человечности и чувству сострадания к нашим несчастным братьям, которое сам бог запечатлел в наших душах, мы сможем надеяться ценой нескольких лет добродетели достигнуть вечного блаженства». Сказав это, старец препоручил милосердию присутствующих нескольких бедняков, разорение которых произошло от несчастных обстоятельств и было ими совершенно не заслужено. Всякий поторопился по возможности помочь, и через несколько минут я увидал сумму, которой было бы достаточно, чтобы десять семейств извлечь из нищеты.

Я был потрясен всем тем, что видел, и по необъяснимой, но частой во сне непоследовательности забыл вдруг свое имя, свою страну и почувствовал себя иностранцем, впервые прибывшим в Петербург. Приблизясь к старцу, с которым я, несмотря на его высокий сан, заговорил беспрепятственно: «Сударь, — сказал я ему, — извините любопытство иностранца, который, не зная, должно ли верить глазам своим, осмеливается спросить у вас объяснения стольким чудесам. Разве ваши сограждане не принадлежат к греко-кафолическому вероисповеданию? Но величественное собрание, которого я только что был свидетелем, равно непохоже на обедню греческую и латинскую и даже не носит следов христианства».