Ясно: новые стихи и письма счастья - Быков Дмитрий Львович - Страница 10
- Предыдущая
- 10/35
- Следующая
Одинок явившийся до срока
Роботехник с исламского Востока.
Выпекает он безвкусное тесто
С детства до самого погоста,
Перепутал он время и место,
Как из каждой сотни — девяносто.
Мой сосед, угрюмо-недалекий,—
По призванию штурман межпланетный:
Лишь за этот жребий недолетный
Я терплю его ремонт многолетний.
Штробит он кирпичную стену
На завтрак, обед и на ужин,
Словно хочет куда-то пробиться,
Где он будет кому-нибудь нужен.
Иногда эти выродки святы,
Иногда — злонравны и настырны:
Так невесте, чей жених не родился,
Все равно — в бордель ли, в монастырь ли.
Иные забиваются в норы
И сидят там, подобно Перельману,
А иные поступают в Малюты,
И, клянусь, я их понимаю.
Я и сам из этой породы.
Подобен я крылатому змею.
Некому из ныне живущих
Оценивать то, что я умею.
Живу, как сверкающий осколок
Чьего-то грядущего единства,
Какому бы мой дар бесполезный
Когда-нибудь потом пригодился:
Способность притягивать немилость,
Искусство отыскивать подобных,
Талант озадачивать безмозглых,
Умение тешить безутешных.
5
Были мы малые боги,
Пришли на нас белые люди,
Поставили крест на нашем месте,
Отнесли нас в глубину леса.
К нам приходят в глубину леса
Захваченные темные люди,
Приносят нам свои приношенья,
Хотя у них самих не хватает.
Захваченные темные люди
Горько плачут с нами в обнимку —
Кто бы в дни нашего величья
Разрешил им такую фамильярность?
— Бедные малые боги,
Боги леса, огня и маниоки,
Ручья, очага и охоты,
Что же вы нас не защитили?
Боги леса, костра и маниоки
Плачут, плачут с ними в обнимку:
Кто бы во дни их величья
Разрешил им такое снисхожденье?
— Простите нас, темные люди,
А мы-то еще на вас сердились,
Карали вас за всякую мелочь
Неумелою отеческой карой!
А теперь запрягли вас в машины,
Погнали в подземные шахты;
Кровь земли выпускают наружу,
Кости дробят и вынимают.
А богов очага и охоты
Отнесли и бросили в чаще;
Вы приносите им приношенья,
А они ничего не могут.
Знаем мы, малые боги,
Боги леса, ручья и маниоки:
Вас погубят белые люди,
А потом перебьют друг друга,
Крест упадет, подломившись,
Шахты зарастут, обезлюдев,
На машинах вырастет плесень,
В жилищах поселятся гиены,
И останутся малые боги
На земле, где всегда они были:
Никто их не выбросил в чащу,
Никто не принесет приношений.
* * *
Не рвусь заканчивать то, что начато.
Живу, подействуя и пасясь.
Сижу, читаю Терри Пратчетта
Или раскладываю пасьянс.
Муза дремлет, а чуть разбудишь ее —
Мямлит вяло, без куражу,
Потому что близкое будущее
Отменит все, что я скажу.
Я бы, может, и рад остаться там —
В прочном прошлом, еще живом,—
Но о семье писать в шестнадцатом?
А о войне — в сороковом?
Сюжет и прочая рутина,
Какую терпели до поры,
Всем сразу сделалась противна —
Как перед цунами мыть полы.
И лишь иногда, родные вы мои,
Кой-как нащупывая ритм,
Я думаю, что если б вымыли…
Как эта мысль меня томит!
Такая льстивая, заманчивая,
Такая мерзостно-моя —
Что, зарифмовывая и заканчивая,
Я кое-как свожу края.
Едет почва, трещит коновязь,
Сам смущаюсь и бешусь.
Пойти немедля сделать что-нибудь.
Хоть эту чушь.
* * *
Вынь из меня все это — и что останется?
Скучная жизнь поэта, брюзга и странница.
Эта строка из Бродского, та из Ибсена —
Что моего тут, собственно? Где я истинный?
Сетью цитат опутанный ум ученого,
Биомодель компьютера, в сеть включенного.
Мерзлый автобус тащится по окраине,
Каждая мелочь плачется о хозяине,
Улиц недвижность идолья, камни, выдолбы…
Если бы их не видел я — что я видел бы?
Двинемся вспять — и что вы там раскопаете,
Кроме желанья спать и культурной памяти?
Снежно-тускла, останется мне за вычетом
Только тоска — такого бы я не вычитал.
Впрочем, ночные земли — и эта самая —
Залиты льдом не тем ли, что и тоска моя?
Что этот вечер, как не пейзаж души моей,
Силою речи на целый квартал расширенный?
Всюду ее отраженья, друзья и сверстники,
Всюду ее продолженье другими средствами.
Звезды, проезд Столетова, тихий пьяница.
Вычесть меня из этого — что останется?
* * *
У бывших есть манера манерная —
Дорисовать последний штрих:
Не у моих — у всех, наверное,—
Но я ручаюсь за моих.
Предлог изыскивается быстренько,
Каким бы хлипким ни казался,
И начинается мини-выставка
Побед народного хозяйства.
Вот наши дети, наши розы,
Ни тени злости и вражды.
Читатель ждет уж рифмы «слезы».
Ты тоже ждешь. Ну ладно, жди.
А тут у нас гараж, как видишь,—
Мужнин джип, моя «рено»…
Ты скажешь ей: отлично выглядишь.
Она в ответ: немудрено.
Тут время взору опуститься,
Чтоб суть была обнажена:
Намек стыдливого бесстыдства,
Покорно-страстная жена.
И тон твой ласков и участлив,
Как безмятежный окоем:
— Надеюсь, ты еще будешь счастлив,
Как я в отсутствии твоем.
Боюсь, в мое последнее лето,
Подведя меня к рубежу,
Мир скажет мне примерно это,
И вот что я ему скажу:
— Да, я и впрямь тебе не годился
И первым это уразумел.
Я нарушал твое единство
И ничего не давал взамен.
Заметь, с объятий твоих настырных
Я все же стряс пристойный стих,
Не меньше сотни строк нестыдных,
Простынных, стылых и простых.
А эти розы и акация,
Свет рябой, прибой голубой —
Вполне пристойная компенсация
За то, что я уже не с тобой.
* * *
Продираясь через эту черствую,
Неподвижную весну,
Кто-то спит во мне, пока я бодрствую,
Бодрствует, пока я сплю.
Вот с улыбкой дерзкою и детскою
Он сидит в своем углу
И бездействует, пока я действую,
И не умрет, когда умру.
Знать, живет во мне и умирание,
Как в полене — головня.
Все, что будет, чувствую заранее,
- Предыдущая
- 10/35
- Следующая
