Время карликов - Рыбинский Игорь Егорович - Страница 33

• Предыдущая
• 33/67
• Следующая

Но Виктор не знал и не понимал слов Высоков-ского. Захотелось вдруг оправдаться, но о чем говорить, Подрезов не мог сообразить. Он оглянулся и увидел рядом девушку из Гетеборга. Лена плакала и гладила его голову. Но на ней совершенно нет одежды, и находятся они не в салоне лимузина, а в его африканском доме. И светится перед глазами не экран телевизора, а фонарь-«летучая мышь», и мотылек летает вокруг него, как когда-то очень и очень давно.

– Лена! – позвал Виктор.

И девочка по имени Жулейт, которую назвали так в честь возлюбленной веронского мальчика Ромео, наклонилась и погладила вспотевший подрезовский лоб. И две капли упали на грудь и обожгли раны. Снова закрылись глаза, но Виктор продолжал все видеть, только гораздо явственнее, чем за секунду до этого. Он видел старика и двух женщин, девочку, целующую его плечи, и себя самого, лежащего с разодранной грудью, и свое сердце, бьющееся так медленно, словно редкие капли прошедшего недавно дождя, скатывающиеся с крыши на ленинградский подоконник. Но барабан за стеной начинал стучать, увеличивая темп, и сердце торопилось за этим ритмом. Птицы не спали в эту ночь, розовые фламинго пролетали над бескрайним болотом, устремляясь к своим гнездовьям на берег Скелетов. Океан накатывался на огромный темный континент, но уже где-то вставало солнце, корабли не спеша шли по светлым водам пролива Каттегат, кто-то, стоя на борту, кормил чаек. Звякнул колокол на колокольне, порыв ветра захлопнул форточку, и девушка, сидящая на подоконнике, отшатнулась от стекла, словно смогла узнать того, невидимого, смотрящего на нее из-за восхода. И потом вдруг она снова прильнула к окну и, зажмурившись, прижалась к стеклу губами. Снова замелькали внизу волны, зашумел сплошной ковер из верхушек деревьев, ветер пронесся над саванной, а на небольшом плато лежала спящая львиная стая, и лишь одна-единственная львица вылизывала маленьких пятнистых зверенышей. Опять дом, стоящий на краю тсванской деревни, женщины, зашивающие его раны, старик, смазывающий его сухие губы каким-то пойлом, и Тугрик, примостившийся в ногах, с тоской ловит дыхание человеческой души, зависшей в полуметре над полом.

Еще один последний вздох перед тем, как забыться окончательно и надолго, последнее воспоминание о том, чего Подрезов не мог видеть: он сам, лежащий на берегу реки, а рядом огромный мертвый лев, в ухо которого по рукоять всажена кирка, мужчины, поднимающие его на руки и спешащие к деревне. Они бегут так быстро, что мальчик,-прижавший к себе собаку, не поспевает за ними. Николас не плачет, потому что он тоже будет воином и охотником, только из глаз Тугрика текут слезы.

Иногда, пробуждаясь, Виктор слышал, что дождь стучит по крыше его дома, а потом вдруг почему-то светило солнце или была непроглядная тихая мгла, и все это без всякой последовательности следовало одно за другим, словно слайды в автоматическом проекторе.

Мальчик сидел рядом на корточках и что-то вырезал. Почувствовав, что на сей раз он лежал не на циновках пола, а на своей раскладушке, Подрезов опустил руку и, пошарив внизу, вытащил десантный нож. Николас, заметив это движение, внимательно наблюдал за каждым движением вернувшегося к жизни человека.

– На! – сказал Виктор, протягивая мальчику нож. Тот оглянулся на деда, и тот кивнул, добавив при этом:

– Ценная вещь!

Выздоровление продвигалось не так чтобы быстро. Ведь помимо ран на груди мучило другое – Подрезов шандарахнулся с восьмиметровой высоты как раз на кучу кварца, разметав ее головой. И теперь стоило лишь оторвать голову от подушки, весь мир начинал кружиться со все увеличивающейся скоростью. И все-таки настало, наконец, утро, когда Виктор смог сесть в своей постели. Он осмотрел шрамы на своей груди и поразился тому, что раны срослись так быстро, хотя не было ни лекарств, ни перевязки. Открыв дверь, Виктор сел тут же на пороге, выставил ноги наружу и наслаждался жизнью, кипевшей вокруг. Бегали по деревне дети и козы, пахло только что испеченными просяными лепешками, и женщины, завидев Подрезова, улыбались и показывали на него пальцами. И он, щурясь от бьющих в глаза лучей яркого солнца, чувствовал себя возвратившимся не просто к жизни; словно именно сейчас он вернулся домой, в родной и знакомый край, о котором он мечтал давно, где его все это время любили и ждали.

Подошел старик и попытался поднять Виктора, ухватив его за подмышки.

– Тебе надо еще лежать.

Но Подрезов показал на свои шрамы.

– Почему так быстро?

Старик вместо ответа подошел к широким листьям дерева, между которыми блестела в лучах солнца тонкая сеть паутины. Он сорвал ее и, скатывая в комок, снова подошел к крыльцу.

– Вот так, – показал он, раскатывая комок по его груди.

Как все оказалось просто: паутина, оказывается, лучше всяких мазей и лейкопластыря стягивает раны. Казалось бы: невесомый клейкий пух, а вот что, оказывается, делает! Виктор хотел спросить старика, какими листья останавливали кровь, но тут подошли женщины, и каждая, осторожно коснувшись его плеча, произнесла:

– Ки а лейбуха [10].

И когда женщины отошли в сторону, староста тоже коснулся его плеча и сказал с величайшим уважением:

– Ки а лейбуха, Великий охотник.

Вечером в деревню вернулись мужчины. В руках они несли лопаты, кирки и лотки. Каждый из них подошел к Виктору и, тронув его за плечо, говорил:

– Ки а лейбуха.

Последний подошедший еще поставил перед Подрезовым калейбасу [11]. Но в ней была не вода. Почти наполовину она была заполнена золотым песком и мелкими самородками.

– Пока ты шел к жизни, – сказал староста, – наши мужчины делали то, что они должны были сделать.

Он крикнул что-то своим женщинам, и невестка и внучка начали выносить из хижины точно такие же калейбасы, отдавали их мужчинам, а те подносили их и ставили перед домом Подрезова. Можно было не подниматься и не тянуть голову – все бывшие тыквы были полными. А было их всего восемнадцать.

– Ки а лейбуха, – сказал всем Подрезов, и люди, услышав это, почему-то смутились.

Виктор смотрел на принесенное к его дому золото и пытался определить, сколько же его здесь. Двести, триста килограммов? Наверное, больше. Он был так удивлен, что не слышал того, что ему говорил староста. Но старик повторил, и, наконец, смысл сказанного дошел до сознания.

– Мы хотим отдать тебе самое ценное, что у нас есть. Мы отдаем тебе Жулейт. Она будет тебе женой и родит нам нового вождя, который будет таким же сильным и храбрым воином, как и ты.

Старик замолчал на секунду и добавил:

– И таким же белым. Тогда ни один человек не сможет ударить его, все будут кланяться и говорить «Здравствуйте, господин».

– У меня уже есть жена, – покачал головой Виктор.

Но староста только рассмеялся.

– У такого человека должно быть много жен, чтобы они родили ему много сильных воинов, и тогда его народ сможет защитить себя от врагов, от Мокеле, от злых карликов.

– От кого? – переспросил Подрезов.

Но старик продолжал:

– И потом, у тебя нет женщины. Это знает каждый в нашей деревне, знает даже ребенок.

Хитрый старикашка усмехнулся, добавив:

– Даже твоя собака это знает.

Он посмотрел на Тугрика, а тот рад был лишний раз вильнуть хвостом и тявкнуть. Похоже, что и он вступил в заговор с жителями деревни и считал свадьбу своего хозяина делом решенным.

– Нет, – твердо сказал Виктор, но тут, увидев выходящую из хижины старосты Жулейт, закашлялся и обещал подумать.

Но, судя по всему, деревня уже готовилась к празднику. Весь следующий день жители деревни жарили быков на огромных вертелах, без умолку кричали счастливые женщины, а Тугрик лежал возле дома, объевшись требухой, и вздыхал от мук, вызванных обжорством.

А накануне ночью к Подрезову пришел староста. Он не стал спрашивать, принял ли хозяин какое-либо решение, а покосившись на чудо техники, висящее под потолком, сказал:

• Предыдущая
• 33/67
• Следующая