Вода и кораблики - Рыбаков Вячеслав Михайлович - Страница 15
- Предыдущая
- 15/19
- Следующая
– Нет, конечно, я же механический.
– Ага, – Коль с трудом взгромоздился на сиденье. – Значит, уходить. Куда?
– К своему скорди.
– Ф-фух, – облегченно вздохнул Коль, – слава богу. Тогда давай домой.
– Самое страшное, – проговорил скорди, трогаясь с места и полого поднимаясь, – что ты действительно выглядишь обрадованным.
– Это потому, что я действительно обрадован… И все об этом. Зачем тебе пульт, раз ты по первому слову летишь?
– Чтоб ты правил, когда хочешь. Но я же спецскорди, лесниковый. Ежели бы тебя где травмировало, я б сам соображал, что делать, куда везти, оказывал бы первую помощь…
– Знаешь, меня так и подмывает заглянуть под сиденье, не спрятался ли там кто.
– Ты только что оттуда вылез. Впрочем, для приятности можешь. Надо всегда делать, что хочешь. Для счастья необходимо и достаточно: а – делать, и бэ – что хочешь. Ну, и цэ – чтобы получалось.
Скорди болтал и летел не шустро – может, давал ребятам время уйти подальше. Он едва не касался деревьев.
– А если хочешь того, чего не хотят другие?
– Так не бывает.
– Может, это в ваше время так не бывает…
– Ты теперь тоже живешь в нашем времени.
Коль качнул головой.
– Я в нем только пребываю.
– Плакса чертов, – сказал скорди. Больше они не разговаривали до самого скита, но когда скорди мягко опустился на поляну между сараем и крыльцом, откинул колпак, и Коль шагнул наружу, то сзади раздалось: – Выметайся, о зловонный. Смердящий твой покров мне опротивел, и тянет пальцы в рот совать для облегчения рвоты.
Коль обернулся.
– Чей это сонет? – спросил он, едва удерживаясь от нервного смеха.
– Мой, – скорди был крайне горд.
– Ты знаешь про пальцы?
– Книжки читаю художественные. Не в пример некоторым.
– Да ты, братец, корифей, как я погляжу, – пробормотал Коль и, на ходу стаскивая истекающую грязной водой одежду, вошел в скит. Все было прибрано аккуратнейшим образом. Все было так, как до.
Сидела у меня на коленях. Каких-то четыре часа назад. Нежная, упругая, женственная, совершенно близкая. Ведь мог бы…
Он вытащил штык. Повертел, наслаждаясь блеском лезвия. Кто-ты вымыл его после картошки. Наверное, Сима. Штык был тверд и сух. Штык был уверен в собственной правоте. Он не колебался бы ни секунды. Расчекрыжить себе глотку – и все дела.
– Прикрылся бы, охальник, – ханжески протянул скорди.
– Иди-ка сюда.
Скорди осторожно подполз.
– Не вздумай пырнуть меня своим рубилищем.
– Еще чего. Я на тебя влезу.
Он взобрался на колпак и стал вырезать над дверью, прямо по бревну: «Пансионъ для холостяковъ. Любое существо женского полу, переступившее сей порогъ, будет немедленно подвергнуто расстрелянию без суда и протчих сантиментовъ». Он резал долго, прилежно. Лес звенел. Легко сыпались на крыльцо деревянные крупинки. Потом подметать надо, предвкушающе думал Коль, еще дело, полчасика уйдет… А там – обед… а там, глядишь, и на боковую…
– Слушай, звездный герой, – сказал скорди снизу. – Сколько тебе надо женщин?
– Ну, пары десятков хватит на первое время, – пробормотал Коль.
– А штаны от истощения не свалятся?
– Дур-рак ты и хам, – ответил Коль, спрыгивая с колпака на крыльцо.
Вырезал. Подмел. Еще только к полудню шло.
Обед… Лень было возиться. Уселся за пустым, чисто прибранным столом, бестолково поводил по углам глазами.
– Не выспался я нынче…
– Поплачь по этому поводу.
Коль хотел заорать на него, но не было сил. Не было ярости, этой спасительницы униженных и оскорбленных – усталость, только усталость.
– Экий ты бездушный, – тихо сказал он.
– Ты что-то путаешь, я механический!
– Черта лысого механический… У нас вот на «Востоке» были механические… симпатичные такие, с лампочками, кнопочками, слова лишнего не скажут…
– Яко кабарги, только без лапок.
– Что же мне делать теперь? Я с тобой жить не смогу, прикончу, – вяло причитал Коль, а сам все чувствовал и чувствовал ласковую, округлую, почти преданную тяжесть у себя на коленях.
– Кишка тонка, – отозвался скорди из-за окошка.
– Интераптор опять выну…
– Ну и что? Постою-постою… ты помрешь, придут ко мне и вставят.
– Ты до той поры устареешь, тебя на слом сдадут, – сказал Коль злорадно, – на переплавку.
– Не-а, меня в музей поставят, – возразил скорди. – Это, мол, самолетающий механизм, который выволок из болота Коля Кречмара, пережитка тяжелого прошлого, когда тот, воспылавши низменною страстию к девице Серафиме – а будь на ее месте какая другая, воспылал бы ровно так же – аки сатир колченогий бросался на нее неоднократно, но, достойный отпор получивши, задумал утопиться, и болото предпочел и реке, и озеру, ибо вода в них зело чиста, не для Кречмара, коий трясине зловонной да смрадной сродни. Во.
– Трепло, – сказал Коль.
Мягко округленный прозрачный нос сунулся в открытое окошко – Коль погрозил ему кулаком.
– Подумаешь, цаца, – проворчал скорди обиженно. – Уж и пошутить нельзя.
– Можно. Шутить при желании надо всем можно.
– У меня не бывает желаний, – похвастался скорди.
– А я вот, понимаешь, не достиг…
– А по-моему, как раз достиг. После такой прогулки любой с желаниями лопать бы возжелал. Или решил объявить голодовку?
Прав стервец, подумал Коль. Но не хотелось шевелиться. Как будто хотелось спать, но это лишь казалось, о сне и речи быть не могло. Слезы стояли у глаз, но наружу не выплескивались – наверное, там возник какой-то тромб. Он запирал все. Злобу. Любовь. Доброту. Ненависть. Сострадание. Восхищение. Презрение. Зазорно выпускать их наружу, недостойно. Стыдно. Не стыдно одно равнодушие. Одна ирония не зазорна.
Но равнодушны только мертвецы, и потому в душе горит такое…
А что теперь? Неужели иначе?
Человек открыт, и не может он утаить ни ненависти, ни любви своей. И всегда знает это, и все знают, и это нормально…
– Надо обедать, – сказал Коль решительно.
…Потянулись унылые дни. Насилуя себя, неспоро готовил еду. Тупо съедал. Перебрасывался парой слов со скорди – тот больше дерзил да шутковал, чем отвечал по существу. И погода сговорилась с душой – задождило, затуманило, мелкая водяная пыль сеялась на блеклые леса. В скиту было промозгло, а во дворе и того пуще. Коль и носа не совал наружу – затопивши печь, лежал на протертом диванчике да бормотал из прочитанного когда-то: «Что ж, камин затоплю, буду пить, хорошо бы собаку купить…» Совсем забросил бритье-мытье, лежал, как зверь лесной, каким и был. Скорди первое время пытался растормошить его – хоть как, хоть перебранку затеявши; Коль не отвечал, пролеживал бока.
А там и осень подлетела, все постепенно разгоралось золотом, будто солнце проглядывало из-за туч, будто скит окружили драгоценной стеной, кое-где пробив ее зелеными брешами елей. Над поляной, над умирающим лесом, поминутно ныряя в дым облаков, трепещущими медленными клиньями летели птицы, тоскливо кричали, надрывая слезными голосами пустую душу.
Спал плохо, потому что не уставал днем. А спать тянуло: если вдруг удавалось задремать, лезли в глаза сны, сладкие до одури, и просыпаться ни к чему; да просыпаешься все же… Скорди советовал плюнуть на дождь и пойти по лесу побродить… Да что проку? Осточертели красоты лесные, опостылело ручное зверье… И белки приходить перестали; не встречал, ни привечал – отвыкли.
Был один с поганым кибером-ругателем. Тот все жужжал из-за окошка, грозил пролежнями, лихорадкой, смертью от сердечной недостаточности – Коль полеживал себе, ясно чувствуя, как с каждым днем труднее вставать. Ну и пусть.
Потом скорди исчез – Коль даже плечами не пожал. У всех свои дела.
Однажды проснулся – изумился вяло: как посветлело в скиту. Потом понял – снег. Откинул доху – теперь он спал не стелясь, не раздеваясь – спустил с дивана отмякшие ноги. По полу несло холодом. Поджимая пальцы, встал, подковылял к окошку – навалило по самую раму, и продолжал медленно падать в морозном безветрии – крупный, сказочный, чистый.
- Предыдущая
- 15/19
- Следующая
