Трудно стать Богом - Рыбаков Вячеслав Михайлович - Страница 13
- Предыдущая
- 13/24
- Следующая
– Мы эту версию отрабатывали, – солидно пробасил Бобка. – По нулям.
– Ну я не знаю, – сказал Малянов.
Легким пролетающим движением руки Ирка взяла из его трепещущих пальцев письмо и послушно двинулась на кухню, где под раковиной стояло помойное ведерко. Малянов смотрел ей вслед и думал: она действительно не понимает? Или, подобно ему, мужественно делает вид? Храбрость или черствость? Помнит ли она, как этот вот отца уже переросший симпатяга, а тогда – трехлетний ласковый бойкий лопотун тужился у них на коленях до слез до побагровения: «Ы-ы-ы! Ы-ы!», и не мог произнести ни слова? То есть помнит, конечно, еще как помнит – но связывает ли с тем, что происходило потом и продолжает происходить теперь? Или для нее эта история и впрямь сразу кончилась, как только Вечеровский бесследно исчез из своей квартиры – то ли действительно уехал на Памир, как собирался, то ли нет – и Бобка после трехдневных невыносимых мук, трех дней ада кромешного сразу вновь залопотал? И, как вообще свойственно женщинам, разделяющим жизнь на ящички: это – отдельно, это – отдельно, а это – само по себе, и не сметь перемешивать, она запихнула все, тогда происходившее, в герметичный бокс, тщательно его опечатала и уже ни за что не заглянет туда?
От ответа на эти вопросы зависело очень многое. Зависело все. Зависело, понимает ли она, что происходит с Маляновым, или просто махнула на него рукой и терпит, потому что Бобка. Зависело, едино они живут или просто притерто. Но Малянов никогда не смел спросить. Он боялся, Ирка элементарнейшим образом не поймет, о чем речь. И это будет значить, что – всего лишь притерто.
Если едино – все обретало смысл. Если притерто, то… то – лучше, как Глухов.
Он обнял сына за плечи и тихонько, чтобы Ирка не слышала, спросил:
– Сильно волновались вчера?
– Спрашиваешь, – так же тихо ответил Бобка. И чуть смущенно, но честно добавил: – Па, ты, пожалуйста, пока не реанимнулся, не дыши ни меня.
Сквозь ком в горле Малянов засмеялся и пошел в душ.
И только в горячем потоке, когда смотанные похмельем в маленький и тугой, болезненно болтающийся клубок извилины в башке начали, удовольственно покряхтывая, расширяться и распрямляться, заполняя весь черепной объем, Малянов, вновь вспоминая и переживая молчаливое исчезновение Фила – хотя о чем ему было с нами, дезертирами, еще говорить? – вдруг сообразил. И зубная щетка, мирно елозившая по зубам, вывернулась из вдруг снова ставших неповоротливыми пальцев и больно ударила в десну.
Малянов опустил руки и несколько секунд стоял как оглушенный.
Вечер – это Вечеровский. «Вечер» в записке – это подпись.
Это письмо от Фила, вот что это такое.
Одному Мирозданию известно, как оно очутилось в ящике и что значит.
Повеяло холодком. Значит, открылась дверь в ванную. Точно; сквозь полупрозрачную полиэтиленовую занавеску Малянов увидел смутный Иркин силуэт.
– Ты как тут? – спросила Ирка громко, чтобы Малянов расслышал ее сквозь бодрый плеск.
– Отлично.
– Сердце?
– Нету.
– Да ну тебя, Димка! Я серьезно. Не делал бы ты воду такую горячую – замолотит сердчишко с бодуна.
– Метода выверена, – ответил Малянов. – Я потом холодненькой окачусь.
– Ну вот тогда тебя кондратий и хватит. Сосуды-то уже не те!
– Сосуды-то как раз те, – сказал Малянов. – Содержание в них не то.
Ирка засмеялась.
– Очухался, чертяка. Ну, не задерживайся тут слишком, я кофе тебе уже сварила. Остынет. А я на часы смотрю – думаю, все, утоп.
– Сейчас, Иронь, выхожу.
Вновь повеяло коротким, едва ощутимым сквознячком – дверь открылась и закрылась.
Почему он так странно написал? Действительно, шифровка какая-то. Торфяных болот… Что он хотел? Откуда?..
Так, так, спокойно. Мы еще слегка ученые, логически мыслить не совсем разучились. Тот же Шерлок пляшущих человечков как расщелкал – мы что, хуже? Он не знал, что Земля кругом Солнышка крутится, – а мы даже слово «Галактика» еще помним. Хоть сейчас ее разложим по Гартвигу…
Как там было-то?
Оказалось, нелепый текст воткнулся в память, словно я наперед знал о его важности. Впрочем, так и было, вероятно – интуиция сработала… Да какая к черту интуиция – страх! Обыкновенный вечный страх. Если случается что-то – значит, оно тут, рядом, щекочет тебя по загривку, Мирозданьице наше: не шевелись, Малянов! не болтай, Малянов! не увлекайся, Малянов! стой смирно!
Почему текст такой странный?
Фил хотел, чтобы никто, кроме меня, не понял?
Но ведь и я не понимаю…
А он был уверен, что пойму. Напрягусь и пойму. А больше – никто.
Кого он боялся?
Никого он никогда не боялся.
Тогда так – от кого таился?
От Мироздания – дурацкими шифровками на уровне седьмого класса средней школы?
Не о том думаешь, Малянов. Расшифруй сначала – потом будешь оценивать ее уровень.
Давай выходить. Ирка волнуется. Пылесосить буду – подумаю. Вряд ли полчаса туда-сюда играют какую-то…»
«…к болотам, думал Малянов, накручивая телефонный диск. К болотам, к болотам, поближе к болотам. Болот-то у нас тут хоть отбавляй… К торфяным болотам. Не просто к бифштексам, а к ма-аленьким бифштексам…
– Да не звони ты ему, – сказала Ирка, подняв голову от телепрограммы, которую тщательно изучала. – Либо спит еще, либо за добавкой побежал… Ну вот не ответит он – ты что, к нему помчишься? У тебя все равно ключа нет.
– Не ответит – тогда буду мало-мало подождать, потом опять мало-мало звонить, – ответил Малянов, вслушиваясь в длинные гудки. Поближе к торфяным болотам… Зачем? И как это возможно, что я, буду анализы у них брать, торфяные они или еще какие-нибудь?
– Не лучший это у тебя друг в жизни, – сказала Ирка, вновь углубляясь в роспись вечерних телепередач.
– Но ведь друг же, – возразил Малянов. – Между прочим, он притчу про этого своего Конфуция рассказывал… Зашел Конфуций к другу, у друга мать умерла, ну тот и зашел выразить этак по-китайски, с миллионом поклонов и словес, свои глубочайшие и искреннейшие соболезнования. А корешок чего-то там веселый скачет, ржет, как бегемот беременный… Поддал, наверное. Конфуций все положенные поклоны и словеса исполнил и удалился, а потом его соседи и спрашивают: как, дескать, ты мог такому невоспитанному… можно сказать, аморальному человеку положенные поклоны бить? А Конфуций и говорит: к узам дружбы нельзя относиться легкомысленно.
Ирка только головой помотала – и тут в трубке наконец щелкнуло и раздался страдальческий голос:
– Кто там?
– Владлен, это Малянов. Решил узнать, как вы… Уже первый час, я подумал, вряд ли разбужу.
– Мы вторую банку допили?
– Конечно, – соврал Малянов.
– Хорошо… Мне помнилось, не допили… полез в пять утра – пусто. Хорошо, что пусто, а то я бы…
– Как сейчас-то? – спросил Малянов, поняв, что продолжения фразы не дождется.
– Уже ничего. Тоска только.
– Ну это дело житейское.
– Разумеется. Прогулялся по набережной. Погода дрянь, правда… зато ветерком освежило. Перенапряглись мы вчера, пожалуй.
– Пожалуй.
– Я тоже все хотел вам позвонить, Дмитрий, узнать, как вы добрались…
– Прекрасно добрался. С трамваем повезло.
– Заблудившийся трамвай?
– Он самый.
– Дмитрий, я… – Глухов неловко, опасливо помялся, – лишнего ничего не… наговорил вчера?
– Да нет, – с простодушным недоумением ответил Малянов. – Болтали о том, о сем, китайские стихи читали… Мне, кстати, понравились. Только очень много имен собственных, путаешься в них.
– Ну это же совершенно иной тип культуры! – сразу оживился Глухов. – Апеллирование к историческому прецеденту, за которым тянется целый шлейф устойчивых ассоциаций и аллюзий, к культурному блоку…»
«…и смущенно пробасил:
– Па, у тебя десятки не будет?
– Вот те раз, – сказал Малянов и опустил руки. Пылесосный шланг, который он держал, собираясь воткнуть его в надлежащее отверстие облупленного доисторического «Вихря», шмякнул по полу. – А что стряслось?
- Предыдущая
- 13/24
- Следующая
