Противостояние. Книга первая (СИ) - "Сан Тери" - Страница 26

• Предыдущая
• 26/72
• Следующая

Я счёл его старым, впавшим в маразм дураком, и порадовался, когда, принимая меня за внучка, добрый дедуля предложил поужинать за его счёт и угостил конфетами. Дети любят сладкое, я мог быть сколь угодно отмороженным, но обожал леденцы и конфеты, ведь возможность побаловаться ими не часто. Старик показался мне волшебным сказочником, я никогда не видел таких людей, а он показывал фокусы со стёклышками и шариками, которым научился в долгих странствиях.  Развесив уши, я слушал про чужедальние страны,  где  на деревьях растут во-от такие пряники, в реках течёт молоко, а стены домов сделаны из мятных пастилок.

Он стреножил меня обманом и магией, подсыпав в питьё сонное зелье. Я и не понял, что на меня навели чары, пока не стало слишком поздно.  Напрямую старик побоялся схлестнуться: силы давно не те, а вот опыта - не занимать.

Я очнулся в клетке, скованный по рукам и ногам, с кляпом во рту и мешком на голове, понимая, что случилось самое страшное. То, чем обычно пугали детишек ведьмаче: меня везут в Илларию, а я попался - позорно и стыдно, словно тупая сытуха на прикорм.

<center>***</center>

Самое поразительное - мне до сих пор это кажется странным и немного обидным: убийство Савойского не связали со мной. Очевидно, не сочли достаточно умным для подобного преступления. Исчезновение бумаг так и осталось тайной за семью печатями.

О дальнейшем не хочется вспоминать и рассказывать. Ад на земле существует, существует во славу божию.

От меня требовали выдать своих и указать месторасположение клана. Инквизиторы не торопились пытать и калечить. Своё дело они знали, а чудесная способность ведьмаче восстанавливаться делала агонию особо долгой. Наверное, я им запомнился. Люди кричат от боли, а я развлекал палачей песенками и анекдотами. Уроки мастера Канто не прошли даром, так что развлекал я их долго. Мне даже зубы ради этого оставили. Пари заключали, на сколько куража хватит. У меня хватило сил дерзить и смеяться до последнего. Мой истекающий кровью ощипанный петух не мог говорить, но когда выносили его из камеры, находил силы оставить за собой последний жест.

Я не мог видеть лиц  палачей, однако со временем научился их различать - по голосам, фигурам, походке. Среди безликих масок особенно выделялся один выродок. Инквизиция пытала безлично, но садист вкладывал в дело душу...

Мы часто оставались с ним наедине и... словно вели между собой негласное противостояние. Он поклялся сломать меня любой ценой, а я поклялся мысленно, что, скорее, сдохну и откушу себе язык, чем  дам этому скоту изведать власть боли надо мной. Если  сломаюсь, свидетельством моего позора станут проклятые боги, но  не эта  тварь. А если выживу... спустя вечность я думал "если",  потому что не находил в себе сил верить в "когда", - убью его. Медленно и мучительно верну ему всё, через что он заставил меня пройти. Это меня и спасло - чёрная ненависть, за которую я цеплялся в ускользающем мареве сознания, представляя себе сладкие картины чужой агонии.

Говорят, между палачом и жертвой образуется связь. Это не связь, это - тупая зависимость слабого от более сильного, желание избежать боли, страх.   Психологическая ломка, когда ожидание сводит с ума и ты начинаешь жаждать, чтобы это скорее произошло, а потом, в какой–то момент, принимаешься винить себя и оправдывать происходящее. Жертва влюбляется в своего палача. Так говорят. Мне всегда хотелось понять: кто говорит? Тот, кто через это прошёл? Я не испытывал ничего подобного. Только ослепляющую, муторную, душную ненависть к своему мучителю, ярость, что позволяла держаться и оставаться живым, цепляться за собственное ускользающее сознание. Потом исчезла и она, не осталось ничего, кроме серого, пустого безразличия. Мне стало всё равно, что случится дальше, что произойдёт, жив я или мёртв, осталась только боль. Бесконечная боль, камера, палач напротив.

Весь мой мир сузился до размеров этой тошнотворно воняющей душной камеры и происходящего в ней, а всё остальное исчезло и перестало иметь значение.

Ни один ведьмаче не выдаст своих палачам. Он не сможет. Это не мужество - гипно-установка, запрограммированная магией на подкорке. Когда я дошёл до последней грани, моя личность стала разрушаться. Даже если бы я пожелал рассказать и выдать информацию, я бы не смог.

Люди ломаются не от боли - от безнадёжности, от потери значимости прежних ценностей. Только перед лицом животных инстинктов начинаешь понимать, что все эти надуманные идеалы, всё вокруг, ничего не стоит. Ты умрёшь, и весь твой мир разрушится, словно карточный домик; и это страшно, по-настоящему страшно. Когда происходит ломка сознания, меняется мировоззрение, истираются какие–то истины перед лицом глубинного инстинкта: выжить.

Меня спасала надежда. Я до последнего не сдавался, придумывал способы, верил, что смогу выбраться. Потом надежды не осталось. Осталось только сдохнуть. Но сдохнуть хотелось достойно. Должна же у жертвы быть хоть какая–то привилегия, чем утешаться в посмертии. Боец желает чести умереть с клинком в руках, воин – не сломавшись морально. Но даже этого мне не дали. Чудовище в маске палача, которое я не могу назвать человеком, отобрало у меня абсолютно всё: стыд, честь, гордость, человеческое достоинство.

Единственное, что у меня осталось - жизнь, но в последнюю ночь душа практически не держалась в теле, и у меня хватило сил смеяться ублюдку в лицо исключительно из принципа.

Я не мог его достать, мог только злить, и делал это в совершенстве, понимая, что сам себе копаю яму, но... что мне было терять?

За хорошее поведение он не стал бы пытать меня меньше, а за плохое - у меня был шанс попасть к проклятым богам пораньше. Когда человеку нечего терять, он ничего не боится.

Утратив рассудок от бешенства, психопат насиловал меня, висящего на дыбе.  Зачем? Зачем он это делал? Искалеченный, окровавленный, воняющий дерьмом и палёным мясом кусок плоти мог вызвать только тошноту, но, видимо, существуют на свете извращенцы. От красоты во мне остался клок спутанных окровавленных волос. Серебро шевелюры срезали, отправив на парики, задолго до того как я преступил порог камеры. Неужели он считал, что подобное насилие способно меня унизить? После того как через меня прошла добрая половина стражи?

До пыток со мной пытались договориться по-хорошему. Никому не хочется калечить такое красивое личико, ни у кого нет сомнений, что меня втянули в чужие грязные игры, и, конечно, стоит мне помочь следствию, меня немедленно освободят, позаботятся, и буду я как сыр в масле кататься. Наверное, на том самом дереве, где пряники растут. Уставший седой дознаватель в летах не жалел на меня времени, задавая одни и те же вопросы по кругу, пытаясь уговорить, переубедить. Меня водили смотреть на пытки, показывая, что меня ждёт в случае несговорчивости, объясняли, что я ещё ребёнок. Зачем мне портить себе жизнь?

Потом я перекочевал в категорию тварей и выродков, потом меры начали становиться жёстче, одна за другой. Меня морили голодом, избивали, лишали сна, сводили с ума звуками, но всё это было мелочью для тренированного убийцы. Неделю я удовлетворял похоть желающих, скованный по рукам и ногам. Затем начались побои и пытки. Когда они не помогли, меня повесили на дыбу, напоследок ещё раз пустив по кругу. А этот, видимо, опоздал к раздаче, и теперь пытался наверстать?

• Предыдущая
• 26/72
• Следующая