Диспансер: Страсти и покаяния главного врача - Айзенштарк Эмиль Абрамович - Страница 41
- Предыдущая
- 41/109
- Следующая
Он указует — мы подчиняемся.
- Ага, — говорит железная леди, — теперь понятно, сейчас сделаем.
Одно время эту историю у нас было модно рассказывать: смешно, забавно…
В общем, мы не были с Татьяной Степановной друзьями. Но однажды, через много лет, когда над моей головой скрестились топоры, а клыки уже щелкали у сонных артерий, она встала и защитила меня.
Товарищи вундеркинды! Товарищи интеллектуалы! Дорогие товарищи эстеты! Не спешите, не торопитесь, не судите, да не судимы будете. И переходя улицу — оглянитесь по сторонам!
А тогда, в те годы (как и сейчас) оглядываться было некогда. И мчались бешено с ветром, зигзагами, прямо и по кругу, и вертикально к проводам, по-всякому.
Пахомову было трудно. Он задыхался. Я старался найти ему такое место, чтобы дело шло по душе. Он великолепно реализовал идею гастральной оксигенотерапии. Нашел кислородные сифоны, составил рецепты и смеси лечебных трав, добавляя яичные белки, получал густую кислородную пену из травяных настоев, лечил десятки, а потом уже и сотни больных, страдающих гастритами. Больные сами себя документировали при помощи анкет. Он увлекся. Подобные кабинеты организовывали на заводах, в сельских районах. Он выезжал в командировки. Связался в Москве с отделом кибернетики института им. Вишневского. Мы поехали туда. Они — к нам. У нас мы их кормили по-пахомовски. А потом приобрели телетайп, передавали на ЭВМ в Москву кодированную информацию по диагностике заболеваний желудка, получали в ответ машинные диагнозы. Михаил Юрьевич вошел во все эти дела, был деловит и, кстати, ухожен, несмотря на занятость. Он получил квартиру, повторно женился. Кажется, даже научился принимать молниеносные решения.
К тому же он умел принимать комиссии, с санэпидстанцией говорил на родном языке, составлял отчеты и справки, занимался финансами. Но, медлительный по натуре, он по-стоянно спешил, не поспевал, надрывался и мечтал о тихом спокойном и теплом месте — вдали от шума. Такой случай ему и представился.
Зав. лучевым отделением, что деревья рубил, пошел на повышение и переменил место жительства. Была без радости любовь, разлука, как говорится, вышла без печали. Освободилась для Пахомова очень спокойная должность, очень тихая заводь. И он уже созрел для нового этапа: отъелся, оделся, обулся, получил квартиру, женился (а свою комнату не сдал). Живет у новой жены, а чуть надоест — на старую квартиру уходит, отдыхает. Телефон и там, и здесь, горячая — холодная вода, мебель.
У новой жены он смотрелся особенно хорошо: розовый, сытый, солидный, в пижаме ее первого мужа и в его войлочных туфлях, в глубоком уютном кресле. Пятки на ковер, глаза в телевизор. Падчерица очень его любила — он вкусно готовил и доставал кое-какие дефицитные детские книжки. А после работы, усталый и значительный, он мог рассказывать жене перипетии рабочего дня и свою роль в тех или иных событиях. И ясно было, что человек он не из последних, кое-что значит, и если даже молчит, то, может из скромности. А главное — все правда, святая истина: Пахомов действительно был нужный нам человек. И вот, как человек заслуженный и нужный, как ветеран, он претендует на теплое спокойное место. Я не возражаю, подписываю приказ.
Последний всплеск пахомовской жизнедеятельности — энергичный ремонт лучевой терапии: штукатурит, красит, вылизывает. Девушек-работяг по талии хлопает и ниже, а те стараются. И комнаты уже пасхальным яичком светятся и горят. Радио поставил, телевизор — и в кресло напротив. Теперь можно отдыхать — лучевые терапевты истории не пишут, кнопки нажимают лаборанты, лечат аппараты.
Пахомов знает, куда пошел и зачем. Тишина…
Ах, Михаил Юрьевич, да ведь это ловушка! Мягкое кресло, изоляция, замирание… Волчий капкан милосерднее будет: он тебе честно кость переломит, так ведь ее срастить можно. А душу свою бессмертную, ежели поругана, оплевана, обворована? Разложение, разжижение, моча в глазах…
Впрочем, не нужно философствовать, и общие слова ни к чему. Посмотрим, что случилось дальше — самому интересно.
Сначала у него изменилось лицо. Недавно еще по розовой коже на тугом жиру блуждала улыбка и зубы смеялись, глаза смотрели выразительно, мелькала озабоченность, грусть или страх, многозначительность, хоть и деланная, но тоже посещала. Вообще, была смена выражений, игра, жизнь, настроение. А теперь лицо застыло, как холодец. Это преддверие горестной маски, которую, бедняга, ты уже и не снимешь до гробовой доски. Есть телевизор, но смотреть не хочется, радио молчит — тишина…
А наша жизнь в захлебах и содроганиях уже несется мимо, не задевает и не затрагивает. И рвутся связи с людьми и событиями. Одиночество. Отчуждение. Раздражение и конфликты. Капризничает Пахомов, заводится, дерзит, но даже и с этой стороны его почти не видно: он же не в самой гуще, а где-то на периферии. Далеко от всех, от тех и от этих, ибо все заняты и времени даже нет оглянуться. И снова ущербность и новые комплексы. Дома он уже не сдерживается, опрокидывает обеденный стол. Ах, эти меланхолики, когда срываются — так светопреставление! И тарелки с борщами летят, брызгами и стеклом, и жена в голос орет, и падчерица уже ненавидит молчком, забитая в угол.
Уходят смыслы и радости, исчезают ориентиры: кто руку тянет? Зачем? Помощь? Боль?
— Пахомов, — говорю я ему, — чего ты с Борей-наркоманом связался? Глупость и неприятности.
Молчит: не верит.
— И зачем ты ему характеристику роскошную выдал. Кому дал? Куда? Со мной почему не согласовал? Даже не посоветовался.
— А вы бы все равно не утвердили. Чего советоваться…
Задирается, глаза отворачивает. И за кресло свое держится буквально, не встает. В делах не участвует. Уже и меня избегает, чтоб спокойнее жить. А сам чернеет и вянет. Слабеет…
Людмила Ивановна это сразу почуяла и щукой бешеной — на карася в тихой заводи. И насмерть. Странное и страшное дело: она его юмором взяла. Своим, дурацким, кухонным. Другому бы ничего, а этому — больно, невыносимо!! Она ему кричит в телефон:
— Михаил Юрьевич, верните сейф, вы уже не секретарь, сейф вам не положен!
Пахомов отвизгивает:
— Не отдам! Я его доставал. Мое!!!
Людмила Ивановна ему железно:
— Мое — твое — забудьте, Михаил Юрьевич. Это вам не частная лавочка, это государственное учреждение. Сейчас идем и отбираем сейф!
— Не пущу, запрусь!
— А мы ключ подберем.
— А я все ключи выброшу.
— А мы собаку-ищейку приведем и ключи найдем.
— А я их в сортир кину.
— А мы их и там найдем, об вас оботрем, двери откроем, сейф заберем!
Последнее слово, куда ж там, за Людмилой Ивановной. А у Пахомова сильная загрудинная боль, инфаркт миокарда. Электрокардиограмма регистрирует обширное поражение сердца. Михаил Юрьевич лежит в больнице. Здесь работает его жена — медицинской сестрой. Она уже с ним порвала. Мне звонила, жаловалась, проклинала. На людях, однако, этой жене не отвертеться, придется опять ухаживать за таким мужем. Я застаю Пахомова в крайне тяжелом состоянии: сознание затемнено, дышит поверхностно, пульс частит. Но, главное, вздут живот, кишечник не двигается, стула нет уже несколько дней, и газы не отходят. В животе тишина. Хирурги в таких случаях говорят: гробовая тишина.
Нужно немедленно опорожнить кишечник, это ясно. А бабушки-терапевты не решаются и не разрешают. При инфаркте, дескать, клизма противопоказана. Так им кажется. Или так их учили? И еще: прозерин в вену при инфаркте не вводится. Может быть, и не вводится, но не в этом же дело. От остановки кишечника сейчас умирает человек, его распирает, раздувает. Такое состояние и со здоровым сердцем вынести тяжело, а с инфарктом он умрет еще быстрее. Собственно, уже умирает…
Но, к сожалению, схематические рассуждения свойственны многим врачам. Выучить, выдолбить схему проще, нежели думать.
Вспоминаются наши первые консилиумы в диспансере. В то время все соглашались со мной потому, что собственного онкологического опыта ни у кого не было. А каждый разобранный случай один наш доктор записывал в блокнотик. Я думал — для опыта и осознания, а он, оказывается, материальчик собирал на меня. И на очередной конференции выступил, как ему показалось, с разгромом:
- Предыдущая
- 41/109
- Следующая
