Секрет государственной важности - Бадигин Константин Сергеевич - Страница 14
- Предыдущая
- 14/88
- Следующая
Она глубоко затянулась; пуская дым, забавно выпячивала нижнюю губу.
— Что это вы, дорогая, пугаете нас на ночь глядя, — поморщился капитан.
Маленький Оскар Казимирович был суеверен. И любил порисоваться перед дамами. Он всячески старался казаться побольше ростом: носил высокую фуражку, сапоги с высокими каблуками. Однако это почти не помогало, женщины не обращали на него внимания. И трубку с длинным прямым мундштуком он стал курить для солидности. О, женщины! Но эта какая-то странная…
А мадам Веретягина продолжала декламировать:
Господа, мне по ночам чудится заупокойный звон. Во сне я вижу ужасы, ужасы. Мое тело раздирают раскаленные железные когти… Разве можно жить после всего, что произошло… Гибнет цивилизация. Гибнет мир.
— Не волнуйтесь, друг мой, — мягко сказал поручик Сыротестов, слегка картавя. Он подошел, тронул женщину за плечо. — Все пройдет, вы еще будете счастливы.
Капитан посмотрел на них, допил чай, пожелал всем спокойной ночи и ушел отдохнуть перед хлопотным утром.
Капитан Тадзима отправился к себе наслаждаться одиночеством. Проповедник Томас Фостер, поручик и Лидия Сергеевна вышли вместе. Они долго сидели втроем по ночам за виски и картами или трясли кости в кожаном стакане.
Старпом Обухов остался один. Он задумчиво мял в руках хлебный мякиш, слепил из него какую-то загадочную рогатку.
Великанов знал великую заботу Валентина Петровича. Молодая жена осталась во Владивостоке, и каждый вечер Обухову мерещились разные страхи. Как там она одна… К утру он успокаивался: для ревности у него не было никаких оснований, но что поделаешь с сердцами в разлуке! От этих колебаний настроения страдал не только сам старпом, но и его подчиненные. С утра Валентин Петрович был человек человеком — внимательный, вежливый, а вечерней вахте порой крепко доставалось от него ни за что. А моряк он был что надо. Отлично знал судовождение и дальневосточное побережье до самой реки Анадырь. Каждый капитан не отказался бы от такого старпома. Команда уважала и любила его.
На мостике три раза сыграл колокол. Одиннадцать часов. Вахтенный матрос сбегал на корму посмотреть на счетчик лага. Пароход тихо скользил по черной водной глади, вздрагивая на работающем гребном валу. Из-под винта спиралями поднимались на поверхность белые пузырьки воздуха. Рваные полосы пены шли за кормой. В потревоженной воде голубовато светилась морская живность.
На кормовой палубе, за деревянной перегородкой, мирно жевали сено обреченные на съедение коровы. Темно и тихо. Лениво крутится маховик лага, отмеривая милю за милей.
На палубу вышел солдат в нижней рубахе. Он постоял, навалившись на планшир, выкурил самокрутку и швырнул окурок в море. Красный огонек черкнул в темноте и пропал.
Ушел солдат досыпать. А от мачты отделилась невысокая фигура и скользнула на корму. Зажглась переносная лампа у счетчика лага. Кто-то открыл стекло и передвинул стрелку немного вперед, всего на одну черточку. И опять на корме темно и пусто.
Передвинута маленькая стрелка прибора… На одно деление. Пустяк, кажется, и ровно ничего не значит. Однако это не так. Лаг отмечает пройденное пароходов расстояние. Привязанная на конце длинной веревки-линя вертушка, схожая с маленькой торпедой, вращается в воде за кормой судна и накручивает линь. Количество оборотов вертушки зависит от скорости хода. Чем быстрее движется пароход, тем больше оборотов делает вертушка. Вращение линя передается счетчику; его механизм превращает обороты вертушки в мили. Лаг — ответственный прибор. По лагу ведется счисление, наносится место судна на карте, если нельзя определиться точнее. Если лаг покажет больше или меньше, чем действительно пройдено, и вахтенный посчитает, например, что опасные камни уже позади или их еще не проходили, и повернет пароход, может произойти кораблекрушение.
Ночь… Но, как всегда, работает судовая котельная. Там чистят топки. На палубе потянуло угарным дымом, летучей пылью золы. А вот вылез и один из виновников — перепачканный углем кочегар. Отдышавшись на свежем воздухе, он принялся за выгрузку шлака. Пустая железная бадья, громыхая, опускалась в недра кочегарки. Наверх он выкручивал ее полную, дышащую сернистой копотью и, отцепив тросик, опрокидывал за бортом.
Изредка он отдыхал, присаживаясь на железный кожух, вытирал пот грязной сеткой или нагибался над шахтой и перебрасывался с товарищами двумя-тремя словами.
Под главной палубой, этажом ниже, в твиндеке, тоже еще не спят. Фельдфебель Тропарев сидел на лавке, закутав простыней огромное волосатое тело. Он только что из бани: на распаренном лице выступили мелкие капельки.
Солдат Веточкин, худой, как чахоточный, — полная противоположность начальству — положил фельдфебельскую ногу себе на колени и срезал отмякшие мозоли.
Тропарев откинулся к дощатой переборке, почесывал бороду и сопел от удовольствия.
В твиндеке все было сделано грубо, топорно: деревянный щелястый настил, двухъярусные нары. Обычно здесь перевозили пассажиров, так сказать, четвертого класса. Под потолком красновато светились, вернее, тлели угольные лампочки. У нар — шеренги сапог с портянками на голенищах.
Солдаты разошлись по постелям: кто уже задремал, кто вполголоса переговаривался с соседом. Пахло заношенным бельем, махоркой. В полумраке дальних нар кто-то наигрывал на гармонике, однообразно и невесело: «Ай да ты, ай да я, ай да барыня моя».
За переборкой стены мерно дышала паровая машина.
— Ты с пятки натоптыши сыми, — рокотал фельдфебель. — Ногти обровняй… — От рук солдата ему щекотно, он пошевеливает пальцами. — Хорошо, Веточкин, ты, брат, генерал в этом деле.
— У вас, господин фельдфебель, простите за выражение, — поднял голову солдат, — ногти что копыта. Десять лет при банях работал, а таких не видывал, струмент не сразу берет.
Тропарев захохотал, ему лестно.
— А ты не торопись, — отсмеявшись, грозно пробасил он, — твое мастерство тихость любит.
Сегодня фельдфебель был в отличном расположении духа и склонен поговорить. Он обернулся к двум солдатам, с интересом смотревшим на операцию с мозолями.
— Вот ты, Захаров, скажи, с каковых мест за белой властью идешь?
— С Урала мы, — нехотя отозвался солдат с простоватым, исклеванным оспой лицом. — Нас полковник Каппель мобилизовал. Вот и добрались до окияну…
— Ну, а семья? Тянет небось к семье?
— Что ж, семья подождет… двое детишек тама. — Солдат вздохнул и стал слюнявить козью ножку, свернутую из газетной бумаги.
— Тебе, Захаров, видать, белая власть куда как дорога, — с легкой насмешкой спросил Тропарев. — А за что воюешь?
— Как — за что? Присяга.
— Молодец, — похвалил фельдфебель. — Ну, ты!.. — рявкнул он, дернув ногу. — Осторожнее, под ноготь не тыкай!
Солдат-мозольщик испуганно вздрогнул, звякнули ножницы. Тропарева боялись. Напрасно он не придирался, но за провинности взыскивал строго.
А Захаров как бы про себя продолжал:
— Красных комиссаров на столбах вешал… Теперь они мне, ежели что… — Он провел ладонью по шее.
— А я при тюрьме в Иркутске служил. Каждую ночь мы красных выводили. Много душ загублено, прости господи, — вступил в разговор второй солдат с недоброй ухмылкой. — Наши солдатики, почитай, все в крови перепачкались.
— Какая же она христианская душа, ежели большевик… Дура, — ткнул его в бок фельдфебель. — За каждого красного нехристя сорок грехов с тебя на том свете спишут.
— Да есть ли, господин фельдфебель, тама хозяева?..
— Ты что? — нахмурился Тропарев. — Где, на том свете?
— И на том, и на этом, — ухмыльнулся второй солдат. — Я слышал, вскорости снова присягать будем. Генерал Дитерихс должон к власти подойти. Нам не впервой. Царю-батюшке присягу давал, господину Керенскому. Потом Колчаку, потом еще два раза присягал, кому — не упомню. А последняя присяга купцам Меркуловым… Не собьются на том свете, кто кому присягал?
- Предыдущая
- 14/88
- Следующая
