Трясина - Росин Вениамин - Страница 6
- Предыдущая
- 6/9
- Следующая
Наголо остриженный, осунувшийся приятель имел жалкий вид, вызывал сострадание. На вопросы отвечал сдавленным, бесцветным голосом, бросая по сторонам растерянные взгляды.
Учитывая молодость и чисхосердечное признание, ему определили два года условно. Судья разъяснил обалдевшему от радости Сеньке: если в течение этого срока он, допустим, будет осужден за новое преступление, тогда приплюсуют и эта два года. Но ему верят и надеются, что никогда больше не совершит он ничего противозаконного.
Лашин плохо понимал, что ему говорили, знал одно: он свободен, свободен, свободен! И все в этом сумрачном зале, даже суровые конвоиры, казались ему уже добрыми и симпатичными.
Ромка встретил Семена как героя. Обнял за плечи, повел в шашлычную.
– Я угощаю, – самодовольно похлопал себя по карману. – О деньгах, старик, не беспокойся. Родственнички раскошелились и малость подкинули в день моего рождения… Ну, да какие счеты между друзьями… Поверишь, только и думал о тебе. Тоска смертная грызла. Но теперь все невзгоды позади, ты на воле, и это надо отметить… Наливай пивка, не стесняйся…
Выпив, налегли на бутерброды с колбасой. С набитым едой ртом Ромуальд как бы вскользь заметил:
– А на будущее – наука. Довольно пустяками заниматься, пора подумать… – он многозначительно понизил голос, – о чем-то серьезном.
«О чем подумать?» – удивился Лашин, но тут за соседним столиком пристроился какой-то осанистый бородатый парень в замшевом пиджаке, и он промолчал. Не возвращался к этому разговору и Ромка.
На следующий день снова отправились в шашлычную. И пошло, и поехало: кафе, пивнушки, бега, такси… За все расплачивался Сухоставский, но Лашин не придавал этому особого значения.
Но однажды Ромуальд со вздохом сообщил, что в карманах у него свистит, и без лишних предисловий перешел к делу. Есть на примете одна сберкасса. Место тихое, вход со двора. Заявиться вечерком, и такой куш можно оторвать, что закачаешься. Пусть другие ишачат, а им незачем спину гнуть. Они заживут в свое удовольствие, без хлопот.
Лашин, опустив голову, хмуро выслушал и наотрез отказался. Не-ет, он уже научен, довольно, отхватил два года. Спасибо, что пожалели и дали условно.
Ромка не убеждал, не уговаривал. Лишь насупился и, перебросив сигарету из угла в угол рта, ушел, не попрощавшись.
Вечером, увидев Семена на улице, леденящим душу голосом сухо спросил:
– Ну как, не передумал?
Губы у Сеньки шевельнулись, словно он собирался что-то сказать, но не решился и угрюмо молчал, отведя глаза в сторону. Когда Ромка повторил свой вопрос, он глубоко втянул в себя воздух и ответил, с трудом подбирая слова:
– Видишь ли, я сам не хочу «темных» денег и тебе не советую… За такое, опомниться не успеешь – червонец сунут, десять лет, проще говоря, и в колонию загремишь.
Сухоставский криво усмехнулся и властно оборвал:
– Хватит ляпать языком! Разнюнился! Заладил одно и то же, точно кукушка. Нажимай, лопух, на манную кашу, а я чего-нибудь получше раздобуду… Да, кстати, когда должок собираешься возвращать?
Лашин ничего не ответил. На лице Лашина промелькнуло смятение. «А я, дурень, считал, что он по-дружески угощает…» – обескураженно подумал.
– Сколько я тебе д-должен?
– Все записано и подсчитано, – небрежно бросил Ромка и достал испещренную цифрами бумажку. – Двести три рублика и сорок семь копеек. Точно, как в Госбанке… Три сорок семь – ладно уж! – могу скостить. Не мелочный. А две сотни, – тон его не обещал ничего хорошего, немигающие глаза сузились, потемнели, – две сотняги гони. Понятно?
Семен замер, будто в нем на миг остановилась жизнь. Щекам стало жарко, кровь ударила в голову.
– За что… за что столько? – со жгучей обидой ужаснулся он, растерянно мигая. Приподняв брови, удрученно переспросил с горестным изумлением: – Две… две сотни? Не может быть! Чересчур много…
Ромуальд укоризненно покачал головой, подняв палец, желчно произнес:
– Ох и поганка же ты! Жрал, пил за мой счет, на такси раскатывал, а теперь удивляешься. Но если настаиваешь, могу сказать, – и, тонко улыбаясь, снисходительно вздохнул. – Кое-что, если желаешь, напомню. Тридцатку просадил в тотализатор на бегах… Кто тебе одолжил? Потом в очко играли… «Рома, друг, займи четвертак, за мной не заржавеет», – со смешком передразнил, – чересчур, говоришь, много… В другой раз записывай, если склероз у тебя.
– Где я возьму столько? Где я возьму столько денег? – повторял Лашин, словно испорченная пластинка. – Двести рублей – не шуточки… – и с вымученной улыбкой торопливо добавил: – Поступлю на работу, тогда и выплачу. Обязательно выплачу.
– Ха! Тогда, значит, и выплатишь? А мне, выходит, ждать прикажешь? – раздраженно спросил приятель и, прищурившись, жестко отрезал: – Поищи дураков у соседей! Одна курица от себя гребет, и то по недомыслию. И запомни: куда, кем и когда ты поступишь – твое личное, понимаешь, ли-и-ичное дело. Я не председатель благотворительного общества и не миллионер. Гроши на бочку – и вали отсюда, знать тебя не хочу. Не нужен ты мне ни при какой погоде. Как-нибудь без хлюпиков обойдемся… Да не вздумай вилять. Чтоб завтра же полный расчет. Полный!
У Семена перехватило дыхание. Не слова, а тон, каким они были сказаны, испугал его. Ромка церемониться не станет, вздует так, что навек запомнишь. Поколебавшись, сдался.
– Что я д-должен делать? – побледнев, через силу спросил дрогнувшим голосом и жалобно посмотрел на Ромку, как кролик на удава.
– Вот это мужской разговор, – осклабился Сухоставский и в знак примирения толкнул приятеля плечом. – И нечего пузыри пускать!
- Предыдущая
- 6/9
- Следующая
