Тринадцать способов умереть - Рощин Валерий Георгиевич - Страница 4
- Предыдущая
- 4/53
- Следующая
Тогда-то он и буркнул:
– Все. Отвоевался.
Раненного Димку Логинова добили сразу, без единого слова, без секунды сомнения. Прищурив колючие глазки, предводитель банды подозрительно косил и на окровавленное колено Барклая. Правда, позже, когда оставшихся в живых русских избивали, он принял решение отсрочить его смерть – не смотря на касательное ранение, тот все же крепко стоял на ногах…
И вот, избитых, связанных, утерявших веру в спасение, под конвоем многочисленного отряда их куда-то ведут. Впрочем, где бы они ни оказались, перспектива остаться в живых не маячила – не перерезали глотку в ущелье, значит, решили приберечь для показательной казни в бандитском стане.
– Так мне, мудаку и надо! – прошептал Барклай разбитыми губами. – Полгода собирался написать рапорт! Нет, опять поперся!.. Дома такая баба ждет, а я ползаю по этим скалам во главе детсадовского сброда. Старый придурок!..
– Брось, Барк. Кто ж знал, что так случится, – послышался за спиной приглушенный голос Толика.
Вздохнув, командир группы промолчал…
Нет, он обязан был предугадать, предусмотреть все нелепости, приведшие к провалу задания, к гибели группы. Сколько сотен километров намотал пешкодралом по горам, да по лесам чеченским! Сколько сожрал сухпаев! Скольких товарищей здесь похоронил!.. А до конца прокачивать подобные нюансы так и не научился.
Толик – капитан Терентьев, хороший парень. И в такую минуту найдет пару слов, чтобы попытаться успокоить, поддержать. Однако нетрудно представить, каково сейчас ему. Года не прошло, как получил капитана; женат всего пару лет; скоро станет отцом…
По крайней мере, должен был им стать.
«Чертова повязка на глазах!» – подполковник поморщился от боли, оступившись на каменной россыпи пологой тропы. Вблизи той несчастливой поляны одна из чеченских пуль саданула по самому краю коленного сустава. Того самого больного сустава, что лечил в лучших московских клиниках почти год. Трижды ложился под нож хирурга… И вот опять. Вся левая голень давно была мокрой – кровь основательно пропитала штанину до самого ботинка. Да что там до ботинка – даже ступня ощущала неприятную липкую влагу.
Пронзительная боль отогнала мысли о Толике. Но не надолго…
Терентьев попал в его группу пару лет назад, когда, напоровшись на засаду во время одного из рейдов, Барклай потерял половину своих людей. С достойной заменой своевременно пособил Ивлев, носивший тогда полковничьи погоны – порекомендовал четверых надежных ребят из армейского спецназа. Прибыл в той четверке и Анатолий.
Так и познакомились…
Потом потянулись бесчисленные вылазки; затяжная операция по выслеживанию Абдул-Малика и прочие передряги, в одной из которых Терентьев спас своему командиру жизнь.
Та прошлогодняя операция определенно должна была стать для Всеволода последней. Так уж случилось, что у развернутого аппарата спутниковой связи он оказался один – в спешке вызывал необходимое как воздух подкрепление. Парни под бешеным огнем вытаскивали двоих раненных с каменистого берега горной речушки. В тот момент Толик и засек снайпера, целившего в Барклая. Достать чеченца очередью было сложно – позицию дух выбирал с умом – за грядой исполинских валунов. Потому и решился капитан стрелять не в него, а пугнуть подполковника – пустил пару пуль над самой макушкой.
Барк, не будь дураком, сразу рухнул – распластался на речной гальке, а не то чеченский свинец спустя секунду непременно бы вышиб мозги…
Да, тогда ускреблись, отбились, выжили. Повезло.
А сегодня не получилось…
«Человек любит и чувствует сердцем, а извилины так и норовят включить сомнения. Мешают, тормозят естественный процесс. Черт бы их побрал, эти извилины!..» – вяло рассуждал Барклай, вперив взгляд в полосу солнечного света и вспоминая о любимой женщине, должно быть, ждавшей его сейчас в крохотном уютном гарнизоне на юге Ставропольского края. Желтая полоса врывалась в открытую дверь каменной лачуги, где подполковник с двумя молодыми сослуживцами парился вторые сутки. Короткий луч медленно полз по усыпанному грязной сухой соломой полу; становился длиннее и, кажется, менял оттенок…
Мысли о побеге не беспокоили, не бередили остывшую душу. Все мечты и сомнения померкли – побег был просто невозможен. Руки пленников не стягивали веревки, зато к ногам крепилась массивными «манжетами» толстая и ржавая цепь. Единой змейкой она опутывала троицу офицеров и концом своим была намертво прикручена к вкопанному в землю раскуроченному станку от пулемета ДШК. Откопать эту хрень свободными руками, ежели постараться, конечно, можно. Однако у раскрытой двери – снаружи сарайчика, постоянно торчали «духи». Сидели, ублюдки, скрестивши ноги, сверкали колючими темными глазищами, судачили на басурманском языке, да скалили белые зубы в злобных своих ухмылках.
Тут не то что выдернуть из слежавшейся породы стальную раскоряку – оправить малую нужду в углу хибары без присмотра не получалось. Стоило шевельнуться – бандиты разом замолкали и вскидывали автоматы. Оттого, видать, и дверь не закрывали, сволочи, чтоб глаз не спускать.
Вот и вспоминал Всеволод Барклай свою жизнь, привалившись спиной к прохладным булыжникам, понуро свесив коротко остриженную голову, да наблюдая за неторопливым странствием по земляному полу полоски света. Перебирал, неторопливо ворошил сорок лет своей жизни…
Вряд ли эти воспоминания были сплошь хорошими. Немного сутуловатый, но крепкий – с широкими покатыми плечами мужик, успел пережить многое. Усталые, зеленовато-карие глаза, вокруг которых уже завязались мелкие морщинки, скорее излучали печаль по чему-то несбывшемуся, нежели тосковали о потерянном. Да и что по большому счету удалось повидать за те суетные восемнадцать лет, одним коротким мигом пролетевшие после окончания военного училища?.. Служба, тренировки, командировки в горячие точки, бесчисленные боевые операции, ранения, и столь же бесчисленные госпитальные палаты… Многое, как говориться, уже осталось за его плечами. Жизнь перевалила экватор, и изученного, познанного посредством проб и ошибок, сделанного на совесть не сосчитал бы никто – набиралось этого с излишком. Неприхотливость с выносливостью вошли в привычку; болевые ощущения как у всякого человека перешагнувшего рубеж сорока, притупились; почти все решения и действия, благодаря огромному опыту, принимались автоматически – на «автопилоте»…
Первый и единственный брак вспыхнул яркой звездочкой в сумерках однообразных будней. Свою будущую жену он повстречал в одном из темных переулков соседнего с гарнизоном городка – отбил у троицы то ли пьяных, то ли обкурившихся конопли молодцов. Возвращаясь из гостей, заслышал женский крик, поспешил на помощь… Юных насильников раскидал мощными ударами в считанные секунды. Один из них, кажется, остался после того короткого «разговора» инвалидом – родители добились уголовного дела; ставшая чуть позже супругой Наталья проходила по делу и потерпевшей, и свидетелем, но своего спасителя не выдала. «Не знаю, кто это мог быть, – упрямо твердила она следователю, – не видела его ни до, ни после. Подоспел, раскидал ублюдков и был таков…» По правде говоря, Барклай нес ее от места недолгой схватки до центральной улицы на руках – та пребывала в шоке. Поймав такси, привез домой, послал отмываться в ванную, затем накормил ужином и уложил спать в отдельной комнате. Так и не дознался следак из районной прокуратуры до истины; так и остался спаситель «неизвестным»… Их любовь и супружество продлилось чуть дольше года, затем огонек стал затухать, покуда не погас совсем. Наталья – обычной наружности женщина – ни пава, ни ворона, устав от постоянных ожиданий и нервотрепки, связанной с его частыми и стремительными отъездами, тихо собрала вещи и ушла. С тех пор он ее не видел. Точнее, не захотел предпринять попытки увидеть, вернуть или что-то изменить. Знал: изменить невозможно. Предательством ее бегство не счел, полагая: она заслуживает лучшей участи, чем серая жизнь в стандартной гарнизонной хрущевке; одинокое, наполовину вдовье существование.
- Предыдущая
- 4/53
- Следующая
