Ратное счастье - Чудакова Валентина Васильевна - Страница 9
- Предыдущая
- 9/46
- Следующая
И все-таки, товарищ комбат, я вам прямо скажу: вы — зазнайка!.. Муж-чи-на? Как бы не так. Мальчишка. И надеюсь, это не окончательный наш разговор, и не за вами будет последнее слово. Ручаюсь. Такое уже в моей жизни тоже было. Иной раз сама удив-ляюеь: много ли прожил на свете человек моего возраста, а что ни случай, то прецедент — и все из личного опыта.
...«Женщина, что тебе надо в моем кубрике? Преду-преж-даю!..» Старшего лейтенанта Мамаева, «командира стрелковой роты, которой был придан мой пулеметный взвод для поддержки огнем в бою и обороне, никто бы, пожалуй, не назвал интеллигентным. К нашим ежедневным словесным перепалкам он походя пристегивал такие коленца, что я уши пальцами затыкала. Но отнюдь не сдавалась: «Эй, моряк, красивый сам собою, ты бы поменьше сквернословил!..» — «А ты бы уши не развешивала. У порядочной девушки они золотом завешены. И вообще, женщина на корабле приносит только несчастье. Ясно?» — «Ясно, что мы не на корабле, а ты — не боцман».
Напрасно ты на случай уповала,
Чтоб моряка к себе пришвартовать...
Вспомню, и по сей день смешно. И не только смешно — пронзительно грустно. Ах ты моряцкая душа, стыдливо упрятанная под броню напускной грубости... Поймите, товарищ комбат, Мамаев по характеру был не вам чета, да и то признал. Признаете и вы. Никуда не денетесь...
На улице я сразу обратила внимание на недовольное пыхтенье Соловья, точно парень постепенно отдувался от какой-то непереносимой обиды. Спросила дружески:
Что с тобой? Никак, плакать собрался?
Вас бы в мою шкуру,— буркнул парнишка.
Не понимаю.
— А тут и понимать нечего. Задразнят. Скажут...
— Ах, вот ты о чем! Мне бы твои заботы.
Меня мало беспокоили эмоции Соловья: я его сразу узнала. Это ж бывший связной ротного Мамаева! Довольно бестолковый, однако славный парнишка. А главное, не трус.
Соловей, разве ты меня не помнишь?
Как не помнить. Сразу признал. Вы ж из нашей— Сибирской. А только все равно,..
Оставь! Судьбу Мамаева, случайно, не знаешь?
Погиб. На Соловьевской переправе. В атаке. Снайпер его... Верите ли, не баба я, а когда хоронили— начисто исплакался...
Не надо, Соловей. Держись, голубчик. Как-нибудь потом вспомним и помянем. А сейчас... Куда? Налево или направо? Фу, какая темень. А я и фонарик потеряла...
— Обойдется,— уже другим тоном отозвался Соловей.—Тут близко.
Дождь кончился. Ночь была сырой и холодной и казалась бесконечной. На переднем крае теперь стало тихо. Немцы баловались ракетами. Это они любят. Плохо только, что почти после каждой вспышки режет пулемет МГ, а траншея полупрофильная. Впрочем, нам с Соловьем не приходится сгибаться в три погибели — оба ростом не вышли. Соловей предупредительным шепотом:
— Ловчее. Туточки колдобина. Мина давеча брякнулась...
К полуночи позиции немцев точно вымерли: ни выстрела, одни ракеты. Такая тишина означает предельную усталость людей и оружия воюющих сторон. Не знаю, как там себя чувствовали фрицы, но наши, одурманенные внезапным затишьем, засыпали тутже в траншее, стоя в холодной воде. Приходилось будить, увещевать и подбадривать солдат, совсем мне незнакомых. Я принимала роту, которой фактически уже не было. После пятисуточных боев в роте не осталось заместителя и ни одного командира взвода. Три сержанта и пятнадцать рядовых на шесть пулеметов. И это рота!..
Хлюпая по воде, ходили по траншее прибывшие вместе со мной юные сибиряки—командиры стрелковых взводов. Они занимались тем же, чем и я: тормошили свое усталое микровойско. С одним из них я успела накоротке познакомиться. Кажется, славный парень. Растормошил вдруг свой новехонький вещмешок, что-то там отыскал и протянул мне очень мягкое и пушистое, как сибирский котенок.
— Что это?
Безрукавка из козьего пуха. Мама связала на дорогу. Не хотел брать, а вот и пригодилась. Наденьте на гимнастерку. Теплее грелки.
Какая роскошь! — погладила я пуховичок. У меня зуб на зуб от холода не попадал, но принять решительно отказалась.
Ведь не дарю же! На время только! Душу погреть...
А сам?
А сам «с усам»,— улыбнулся мой новый товарищ.— Я ж таежный. Меня холод не берет. Седых моя фамилия. Павлушкой зовут.
Поблагодарив, я тоже назвала свою фамилию и имя, от которых на войне начисто отвыкла. В моей первой дивизии меня окликали просто Чижиком: разведчики так прозвали в самом начале войны. В Сибирской величали по званию или «взводный». Но я этого Павлику, разумеется, не сказала. Какой уж там Чижик, когда тут такие дела...
А положение и впрямь было скверное. Отсыревшие пулеметные ленты намертво удерживали патроны в мокрых гнездах. Протекали сальники. Пулеметные замки и вся подвижная система изнутри покрылись ржавчиной. Нужно было срочно раздобыть сухой ветоши и веретенного спасительного масла. Надо было как-то умудриться просушить ленты. А вычистив и смазав оружие, надежно укрыть его от сырости, которой капризные «максимы» очень боятся — могут отказать в самый неподходящий момент.
И не менее срочно надо было переобуть солдат в сухие портянки и напоить их горячим чаем. Короче: надо было подготовиться к предстоящему бою, и немедленно. Надо!.. Но как? Я даже не знала, есть ли в роте старшина и где его разыскать. И Соловей этого не знал. Не хотелось, очень не хотелось беспокоить комбата, но поневоле пришлось… Я позвонила ему из «норы» командира первой стрелковой роты. Думалось—сейчас получишь: «Сорок мальчиков из-под печки? Я так и знал...» Но комбат Бессонов ответил без нотки насмешки или неудовольствия. Он заверил меня, что уже поручил отыскать старшину в хозвзводе или где он там. И что тот явится незамедлительно со всем необходимым на первый случай. Не утерпев, капитан Бессонов в конце короткого разговора съехидничал:
— Ну так как же, детка? Выходит, я — баба? А? — За что и получил «здоровенного черта». Не обиделся— засмеялся и положил трубку. Ладно, комбат, поживем — разберемся, кто из нас мужчина. А пока— дело, и только дело!..
Николай Пряхин — командир центрального пулеметного расчета, он же сейчас и наводчик,— держится как пограничник на посту. Милый парень. Даже при призрачном свете ракет видно, что очень ясноглазый, как будто бы для него и не было этих страшных бессонных ночей. Честное слово — чудо-богатырь с плаката. Немногословен? «Живы будем — не помрем. А не помрем — отобьемся. Выдюжим».
Вторым номером у Пряхина маленький лупоглазый Митя Шек. Этот заметно сдает: поясной ремень небрежно перекручен, обмотки сползают с худых голеней, как змеиная кожа. Озяб бедный белорусич что кочерыжка,— зубами клацает, шмыгает простуженным .носом, то и дело дует на руки, отогревая пальцы. И дремлет, скользя спиной по осклизлой от сырости тыловой стенке траншеи. Пряхин несильно встряхивает его за мокрый воротник шинели. Митя вздрагивает, открывает один очень круглый глаз и угрожающе лязгает затвором пулемета.
— Оставь,— вполголоса приказывает Пряхин,— наводку собьешь.
Митя успокаивается не сразу. Блажит:
Опять герман? Кляп яму у рот.
Тихо!— увещевает Пряхин. — Шебутной какой. Не смей дрыхнуть, тебе говорят.
Третьим в расчете — пожилой пулеметчик с ласковой фамилией Мамочкин. Он «отдыхает» тут же в траншее в боковой открытой нише, как в посудном шкафу на полке. Как только забился туда, бедняга. Пряхин хотел его разбудить. Я не велела: пусть спит, пока тихо. Такие ниши-полки есть по всей траншее, и в них во время передышки по очереди спят бойцы, если это можно назвать сном.
Пулемет у Пряхина оказался в полной исправности, но в чистке и смазке, разумеется, нуждался.
Я как-то сразу поверила в Пряхина. И не только потому, что он с двумя солдатами шестые сутки стоит на огненном рубеже, отражая бесчисленные контратаки,— в холоде, голоде, бессоннице. Я знаю, в бою нет предела физическим и духовным силам нашего солдата. В этом я убедилась сама. И не раз. Пряхин чем-то мне напомнил сержанта Непочатова из Сибирской дивизии, которого я считала незаменимым своим помощником, своей правой и верной рукой. Тот был такой же несуетный и немногословный. И такой же ясноглазый. И даже интонации те же, да и слова схожие: «Вы о нас не беспокойтесь. В случае чего, мы отсюда ни шагу...» Конфузился молодой сибиряк, что я его, в отличие от всех прочих, по имени-отчеству величала. Поначалу, видно, принимал за насмешку, а не как дань уважения. Ах, Василий Иванович!.. Ни разу, с самой первой встречи и до последнего его дыхания, мне не пришлось в нем усомниться. Верила, как себе, и даже, кажется, больше. Пожалуй, и Пряхин такой.
- Предыдущая
- 9/46
- Следующая
