Собрание сочинений. Т. 5. Странствующий подмастерье. Маркиз де Вильмер - Санд Жорж - Страница 53
- Предыдущая
- 53/157
- Следующая
Эти слова просто поразили меня, Пьер. Что она хотела этим сказать? А я, что же, не рабочий? Или она думала польстить мне, говоря, что не ставит меня на одну доску с остальными? А может быть, это она просто проговорилась, и в этом сказывается ее скрытое презрение ко всем нам? Да и потом, ведь она превосходно знала, что это я, раз с самого начала назвала меня по имени. Затем она сказала, что уходит, и ее платье зацепилось за стоящую там пилу, и я стал помогать отцепить его, и вдруг от прикосновения к этому мягкому шелку какой-то трепет пронзил внезапно все мое существо. Я почувствовал себя ребенком, который держит в руках своих бабочку и боится попортить ей крылышки. Потом она ощупью направилась к лестнице, чтобы взобраться на хоры, а я опять не осмеливался ни идти за ней, ни уйти. А когда она стала взбираться по лестничке, она вдруг снова вскрикнула, и тут я подумал, что она снова упала, и в два прыжка очутился около нее. И тогда она начала смеяться и все говорила, что ушибла ногу, и еще — что она не знает теперь, как ей взобраться наверх, как бы ей опять не оступиться. Я предложил сходить за свечой. «Ах, нет, не надо, — закричала она, — не надо, чтобы кто-нибудь знал, что я здесь!» И она все-таки решила подняться наверх. С моей стороны было бы просто невежливо не помочь ей, не правда ли? Ведь, в самом деле, по такой лестничке и при ярком-то свете женщине неловко взбираться, а впотьмах и подавно, это же опасно. Так что пришлось мне подниматься вместе с ней и все время ее поддерживать. И вот уже на последней перекладине она снова чуть не упала, и тут вынужден был я просто прижать ее к себе. Когда мы стояли уже наверху, она поблагодарила меня — и так нежно, таким вкрадчивым голосом, что я был растроган. Но едва она закрыла за собой дверь в башенку, как внезапно мной овладел какой-то приступ безумия. Я грудью бросился на эту дверь, словно хотел высадить ее, но потом опомнился и побежал прочь оттуда, в парк… Только мне кажется, я и сейчас еще не совсем пришел в себя. Впрочем, минутами все это представляется мне совсем иначе. И я начинаю думать, что нужно быть бездушной кокеткой, чтобы кружить голову мужчине, полюбить которого не считаешь для себя возможным. Ведь это же просто подло. И если у маркизы были именно такие намерения… Уважающие себя женщины так не поступают… Скажи мне, Пьер, что ты думаешь обо всем этом?
— Не такой это простой вопрос, — отвечал Пьер, которого рассказ друга поверг в изрядное волнение. — Предположим, что женщина этого круга серьезно полюбила простолюдина… Разве такая женщина не благородна, не мужественна? Сколько придется ей преодолеть преград! И разве не вынуждена она в подобных обстоятельствах сделать сама, так сказать, первый шаг? Ибо какой же простолюдин посмеет первым сказать ей о своем чувстве, не испытывая того же недоверия, которое испытываешь ты? Так что, видишь ли, если бы в самом деле она тебя полюбила, я не мог бы осуждать ее. Но не знаю почему, мне не очень верится, что тут настоящая любовь. Эта маркиза — дочь буржуа и, однако, не вышла за кого-нибудь из равных себе, а позволила выдать себя за шалопая только потому, что у того титул. Она надеялась этим браком еще больше отдалиться от народа, из которого вышла, и только унизила себя…
— Но ведь ее поступок можно объяснить тем, что она тогда была еще совсем девочкой, не понимала, что делает? — сказал Амори. — Может быть, это родители плохо ей посоветовали?.. И кто знает, теперь, возможно, она задумалась над этим, раскаялась в своем заблуждении и, получив столь жестокий урок от судьбы, обрела чувства более благородные?
— Что ж, возможно, — отвечал Пьер. — Я готов согласиться со всем, что может оправдать такую несчастную женщину, и рад поверить в это. Но не все ли нам равно, искренно ли это чувство или это кокетство? Разве смеешь ты даже подумать о том, чтобы ответить на ее чувство? О друг мой, поверь — любовь к женщине, не равной тебе, — это любовь безнадежная! И если подобное чувство вдруг овладеет тобой, ты сломаешь свою жизнь, загубишь свою душу. Берегись же опасных этих мечтаний, не поддавайся обману воображения. Ты не знаешь, какую муку испытывает тот, кто хоть раз позволил промелькнуть в чистом зеркале своего разума обманчивым призракам, которым нет и не может быть места в несчастной нашей, обездоленной жизни.
— Ты говоришь об этом так, словно и тебя, столь благоразумного и сильного духом, когда-нибудь манили подобные призраки, — сказал Амори, пораженный скорбной нотой, прозвучавшей в последних словах друга. — Тебе уже приходилось встречать примеры подобной любви?
— Да, я знаю такой пример, — с горечью ответил ему Пьер. — Быть может, когда-нибудь я расскажу тебе об этом, пока же мне это трудно. Еще свежа рана в сердце того честного человека, которому нанесен был жестокий удар. Он не заслуживал его, конечно; но в ране этой — его спасение, и он благодарен за нее богу.
Амори смутно почувствовал, что Пьер говорит о самом себе, и не посмел его более расспрашивать. Однако, помолчав немного, он все же не удержался и спросил, не маркизу ли он имеет в виду.
— Нет, мой друг, — отвечал Пьер, — и маркиза, я полагаю, лучше той, о которой ты невольно заставил меня вспомнить. Но какова бы ни была она, Амори, разве может эта маркиза, живущая в разводе с мужем, легкомысленная, не способная владеть своими чувствами, — разве может она быть столь прекрасной, столь чистой перед господом, как благородная Савиньена, такая мужественная, безропотная, стойкая, столь свято блюдущая свою честь, столь преданная мать? Да, конечно, шелковое платье, маленькая ножка, нежные ручки, волосы, убранные как у греческих богинь, — все это, признаться, пленительно, тем более для нашего брата, которому прекрасные эти дамы предстают как бы стоящими на возвышении, подобно тем богато убранным статуям святой девы, какие мы видим в наших церквах. А их ласковые речи, их снисходительно-добрый вид, их ум, более тонкий и развитой, чем у нас, — ведь это тоже невольно ослепляет, и нам начинает казаться, будто женщины эти из другого теста, чем матери наши или сестры — эти слабее нас, эти требуют нашей защиты, а те — перед теми мы сами чувствуем себя детьми. И все же поверь, Амори, наши женщины добрее, они более достойны уважения, чем все эти важные дамы, которые хвалят тебя, но в душе презирают, которые протягивают тебе руку, но при этом попирают ногами. Они живут среди золота, они одеты в шелка. И мужчины им нужны такие же разряженные и надушенные, как и они сами, иначе они их и за мужчин-то не считают. А мы, в грубой нашей одежде, с обветренными руками, с всклокоченными волосами, мы для этих женщин — только машины, вьючные животные, домашний скот. И та из них, кто хоть на мгновение могла бы позабыть об этом, минутой спустя уже устыдилась бы своего избранника и покраснела бы от стыда за себя…
Пьер говорил это со все большей горечью, и невольно голос его зазвучал громче. Вдруг он замолк — ему почудилось, будто сзади, в кустах, кто-то шевелится. Коринфец тоже обратил внимание на странное шуршание и задрожал от ужаса при мысли, что маркиза или кто-нибудь из служанок замка слышали его признания. Пьер подумал о другом, но тут же отогнал от себя мелькнувшее у него подозрение и не высказал его. Он удержал Коринфца, который готов был уже броситься в кусты вслед за этой неизвестной любопытной ланью, и посмеялся над его безрассудством. Однако подозрения их усилились, когда, пройдя несколько шагов, они заметили вдруг какую-то легкую, стройную фигурку, которая тенью скользнула в крытую аллею и словно растворилась в темноте.
Друзья поспешили к лужайке, чтобы посмотреть, кто из обитателей замка опередил их. Маркиза только что появилась в сопровождении своей горничной Жюли, молодой, смазливой и довольно кокетливой девицы, о которой дядюшка Лакрет насмешливо говорил: «Со скотного двора да в барские покои». Графа под дубом не было, его внучки — тоже. И, однако, вполне возможно, что именно она была в кустах в ту минуту, когда Пьер, не называя ее имени, выносил ей столь жестокий приговор. Он знал, что Изольда занимается ботаникой, и не раз видел ее в чаще парка, где она собирала мхи и лишайники для своей коллекции. Впрочем, это могла быть и маркиза, прокравшаяся сюда, чтобы подслушать их разговор. Каждый из них втайне был весьма сконфужен. И вдруг Коринфец резким движением выпустил руку Пьера и, то ли надеясь раскрыть эту тайну, то ли увлекаемый непреодолимым порывом, бросился к Жозефине и пригласил ее танцевать. У Пьера невольно сжалось сердце, когда он своими глазами увидел, как властно тянет их друг к другу. Он стал в стороне, чтобы наблюдать за ними, и еще раз убедился, как велика опасность, угрожающая Коринфцу, его покою и разуму. Впрочем, и маркиза вызывала у него не меньшее сострадание. Она была упоена — и в то же время растеряна. Танцуя с Амори, она никого, кроме него, не видела, но стоило ему отойти от нее, как она начинала бросать вокруг себя испуганные и смущенные взгляды. «Должно быть, она действительно очень любит его, — говорил себе Пьер, — если приходит сюда почти одна и танцует с этими крестьянами, которые для нее, конечно, не более чем „мужичье“». Впрочем, насчет этого Пьер ошибался: у «мужичья» были глаза, и глаза эти восхищенно смотрели на беленькую, свеженькую Жозефину Клико, любуясь легкими, изящными ее движениями. И своими наблюдениями танцоры делились друг с другом. Коринфец слышал эти простодушные восторги, и Жозефина прекрасно видела, что слушает он их отнюдь не хладнокровно. Так что она была полна желанием пленить всех своих кавалеров, дабы еще больше пленить того, кого она предпочитала всем.
- Предыдущая
- 53/157
- Следующая
