Цвет ярости — алый - Романовский Александр Георгиевич - Страница 1

• 1/78
• Следующая

Три дня прошли в томительном ожидании.

Волк ел, спал и тренировался в Яме. Вокруг же не происходило ничего особенного. Все как обычно. Ничто в поведении обитателей Подворья не говорило о том, что близятся некие события… Для них, впрочем, это могло быть в порядке вещей, но Курту гладиаторские бои все еще казались чем-то нереальным, воплощением иллюзорных образов голографического проектора. Здесь, посреди Мегаполиса…

Лязг стали.

Кровь на песке.

Истерические вопли толпы: “Убей, убей!”

Представить это себе было и впрямь непросто. Тренировки казались чем-то вроде игры, и все же это было очень серьезно… Хэнк Таран говорил об этом при каждом удобном случае. Но упорно избегал конкретики. Слова, прозвучавшие в камере Волка, были единственными, содержавшими какую-то информацию касательно боя… Только ведь слово “скоро” можно было тянуть во все стороны, точно кусок тонкой резины. Под ним уже выступали обнаженные вены…

Спрашивать, конечно, Курт не стал бы и под пыткой, которая, собственно, и не прекращалась ни на секунду. Это означало вступить с тюремщиками в вербальный контакт, в то время как молчание — золото — становилось для него близким другом.

Снаружи не происходило ничего особенного, но в душе Волка шел скрытый, напряженный процесс. Избежать боя не было ни малейшей возможности — это следовало принять за аксиому. Курт не желал предстоящего боя, но в то же время стремился к нему, словно ребенок, идущий на шалость с ясным сознанием того, что уйти от кары не удастся. Слишком долго он сдерживал ярость и боль. Они пылали внутри нержавеющего сосуда души — яд и кислота. Собственно, им не позволяли вырваться наружу, Таран раз за разом подтверждал практические навыки тонкого психолога. Курту уже продолжительное время хотелось кого-то убить, разорвать ублюдка голыми лапами. Вернее, Волк отлично знал, КОГО именно. Но эту мощь при должной сноровке следовало обратить в ту сторону, в какую целесообразно… И Таран обладал такой сноровкой.

Курта держали в неведении до самого последнего дня — как узника, приговоренного к казни.

А потом настал тот самый день.

Утро началось как обычно. Волку подали завтрак. На сей раз он был куда более скуден, нежели во все предыдущие дни. Курт удивился, но виду не подал. Трапеза состояла из яичницы из трех яиц, тоста, куска ветчины и кружки чая. Вполне достаточно, чтобы взрослый Волк мог заморить червячка, но отнюдь не так много, чтобы ощущать в желудке приятную тяжесть. Это, конечно, был первый признак. Обычно Курта кормили до отвала, чтобы он не проявлял на тренировках излишней прыти. Сегодня, очевидно, был иной случай. Это витало в воздухе.

За пустыми тарелками никто не вернулся. Это тоже было странно. Волку не оставалось ничего другого, кроме как сидеть на кровати и ждать. У него было плохое предчувствие, касавшееся не его самого, а кого-то еще. В его ушах злобно выла, чавкала сталь. Кто-то скоро умрет, очень скоро… Когтистые пальцы время от времени сжимались и разжимались. Им так не терпелось вцепиться в чью-то глотку…

Вскоре Курт почувствовал, что где-то на поверхности началась невнятная возня. Вне сомнения, там собралось немало людей. Они переступали ногами и что-то скандировали. Однако над потолком находилось чересчур много земли, чтобы сквозь нее могла пробиться хоть какая-то акустическая волна. Не было также ни запахов, ни, разумеется, визуальных образов. И все-таки Курт более-менее представлял, что в данный момент происходит на поверхности.

Он застыл, подняв голову и поворачивая к потолку попеременно то левое ухо, то правое. Строго говоря, в этом не было нужды, но привычка брала свое. Волк сидел и старался даже не дышать. Он улавливал вибрации стен и пола под голыми подошвами ног. Камни едва заметно резонировали, но уловить это мог бы далеко не каждый — при помощи, разумеется, органов чувств, данных от рождения, а не на столе хирурга-имплантолога. А если точнее, на это был способен только тот, часть ДНК которого была не вполне человеческой (отсюда волосяной покров, когти, зубы, а также кое-что другое).

Не составляло особого труда догадаться, что именно там происходит — на далекой поверхности. Таран выпустил вперед своих гладиаторов, оставив Волка, так сказать, “на десерт”. Хотя, естественно, это была просто метафора. Закусить предстояло самому Страйкеру. Он же был “гвоздем программы”, которым рассчитывали заколотить чей-то гроб.

Само присутствие Волка в обители Тарана скрывалось с такой тщательностью, как будто речь шла о секрете государственной важности. До последнего времени, собственно, так оно и было. Но не теперь, когда истребление Волчьего племени было официально прекращено правительством. Для Хэнка, впрочем, все осталось по-прежнему. Он берег свой секрет как зеницу ока или, так будет точнее, как промышленный магнат бережет ноу-хау. Страйкер, по представлению Тарана, был предназначен исключительно для того, чтобы заработать ему денег. И чем дольше его присутствие останется в секрете, тем лучше. Однако Курт отлично понимал, что все это — просто теория. В его пленении было задействовано слишком много народу. Одних Хэнк мог запугать, других подкупить, однако заткнуть рты ВСЕМ было просто невозможно. Особенно в той специфической социально-территориальной структуре, какой являлся Клоповник. Тот же Хью, небезызвестный подрядчик наемных убийц, наверняка успел разболтать секрет Тарана доброй половине знакомых, разумеется, за скромную плату. Тем не менее, главной цели Хэнк добился. Большинство из тех, кто пришел на его представление, даже не подозревают о Курте. Небольшой мохнатый секрет весом в какие-то восемьдесят килограммов.

Волк в мешке.

Наконец по лестнице загрохотали шаги. Шли четверо, топая, будто стадо слонов. Нож и Топор вошли первыми. Прозвищ двух других Курт не знал, однако они также красовались в черных кожаных безрукавках. Нож тащил какую-то коричневую тряпку; Топор многозначительно помахивал серебристой цепочкой, к которой крепился пульт управления. Стоило Курту это заметить, как что-то внутри него недовольно растопырило шипы. Этот дикобраз, вероятно, имел много общего с условным рефлексом, сколь бы Волку ни было неприятно ассоциировать себя с собакой Павлова.

Не вставая с кровати, Курт наблюдал, как Нож пропихивает коричневую тряпку в щель между решеткой и полом, куда обычно ставили поднос с очередной кормежкой.

Поднявшись на ноги, безволосый поспешно отошел.

— Возьми, — обратился он к узнику, кивнув на тряпку. — Это для тебя.

Курту и самому стало любопытно. С того самого времени, как он оказался в заключении на Подворье Тарана, ему не давали одежды, за исключением чистых трусов (за гигиеной здесь следили; Хэнк придирчиво замерял, претерпела ли мускулатура “волчонка” изменения после многодневных тренировок). Это не вызывало каких-либо серьезных неудобств, — температура под Куполом всегда держалась в пределах комнатной, в камере же неустанно работали обогреватели. Но коричневая тряпка, принесенная Ножом, менее всего походила на то, что привык носить Курт — когда-то давно, еще в прошлой жизни… Как бы там ни было, любопытство подвигло его оторвать зад от койки и подойти к решетке.

Он нагнулся и поднял темно-коричневую одежду с пола. По мере процесса становилось очевидным, что “тряпкой” вещь отнюдь не являлась. Напротив, это был добротный, надежно сшитый… балахон с капюшоном. Такие хламиды носили в старых фильмах монахи-бенедиктинцы. Остроконечный капюшон был такой глубины, что, казалось, его нижний край опустится Волку на грудь. Длина же всего облачения была такова, что должна была касаться пола, скрывая ноги (или, что вернее, ЛАПЫ идущего) до самых пальцев. Широченные рукава обладали этим же свойством. В общем и целом, впечатление было весьма неоднозначное. Весьма и весьма.

• 1/78
• Следующая