Осколки ледяной души - Романова Галина Владимировна - Страница 37
- Предыдущая
- 37/64
- Следующая
Шурочку покоробил его пренебрежительный «бухгалтер», и она обиженно надулась. Так-то вот! Прыгала, прыгала с ними в одной упряжке. Можно сказать, душой болела, не пила не ела, ночь вот не спит, а заслужила всего лишь...
Нет, она из кожи вон вылезет, но оплетет эту уродину паутиной. Непременно оплетет! Не может она оказаться безупречной. Нет таких. Нет и быть не может!
– Милая, а что за сюрприз? Уже не важно?! Ну как же так, Нюсенька?! Ты же собиралась мне что-то преподнести в качестве сюрприза! – Кирилл обливался потом и трезвел прямо на глазах. – Я уж было подумал, что ты беременна! Нет?! Ох, ну и... Нет, ну что ты, милая, я не радуюсь, конечно! Как можно!..
В этом месте самообладание изменило-таки Кириллу, и широко открыв рот в безмолвном крике радости, он затряс над головой крепко сжатым кулаком. Потом обмусолил свою Нюсеньку тысячью поцелуев, пожелал ей спокойной ночи и нажал кнопку отбоя с видом человека, только что избежавшего смертельно опасного диагноза.
– Пронесло, боже мой! Пронесло!!! У нее не будет ребенка!
– Что? Никогда? – Шитина, забыв о субординации, откровенно издевалась. – А как же теперь свадьба? Отмените?
– Э-эх, Саша! Нам ли жить в печали?! А поехали-ка мы с тобой в какой-нибудь барчик и припьем немножко, и за жизнь поговорим! А, Сашок, ты как?
– Нет, – проявила на этот раз небывалую стойкость Шура, хотя возвращаться в пустую квартиру совершенно не хотелось и реветь потом полночи в подушку тоже. – Завтра с утра у нас у всех слишком много дел. Нам нужно распределить обязанности, то есть поделить всех наших пешек-шишек и начать разживаться информацией, думать и сопоставлять. А припить, Кирюша... Как-нибудь, может, и припьем.
– Это когда еще! – заныл Кирюха, начав излишне часто смотреть на часы и коситься на темень за окном.
– А вот как убережем кого-то от опасности, кого-то от нежелательного брака, так и припьем. А сейчас... – Шурочка тоже посмотрела на часы. – Сейчас нам и правда пора. Завтрашний рабочий день никто не отменял, господа начальники. Идемте, Кирилл, вызовем такси и по домам.
Они шумно обувались, одевались, толкаясь и роняя перчатки, сумочку, кошелек. Шумно грузились в лифт и шумно ждали потом во дворе такси. Кирилл наседал на Шурочку с объятиями. Та вяло отбивалась и все норовила поцеловать напомаженными губами Кирилла в щеку.
Степан ежился от ночной прохлады, угораздило же выйти с ними без куртки, и без причины то и дело оглядывался. Почему-то вдруг стало казаться, что каждая дворовая тень таит в себе зло. Будто таращатся оттуда на них чьи-то глаза, в которых ничего, кроме ненависти. Он даже машину свою и Танину дважды оглядел, чего никогда не делал прежде. И на подъезд постоянно оборачивался, не чувствуя покоя, пока она там одна в его квартире.
Наконец из-за поворота вынырнула машина, уютно подсвечивая паре фар таксистским опознавателем на крыше. Кирилл с Шурочкой запрыгали, захлопали в ладоши и уже через пару минут усаживались на заднее сиденье.
Степан захлопнул заднюю дверцу, куда следом за Шитиной полез и Кирилл, и почти бегом двинул к подъезду. Странное чувство присутствия чужих глаз не отпускало его до самой двери в его квартиру. Так и хотелось оглянуться и подождать, а вдруг кто-то и в самом деле вынырнет из прохладной темени сентябрьской ночи. Даже в лифте он чувствовал себя не совсем уютно. И чего уж совсем от себя не ожидал: когда вошел в свою квартиру, осмотрел каждый шкаф и заглянул за каждую приоткрытую дверь и вздувшуюся от сквозняка занавеску.
Паранойя?! Она самая, проклятая! Скоро станет первого встречного подозревать, и за каждым углом будет чудиться злодей.
Степан убрал со стола фужеры, свою чашку и недопитую бутылку вермута. Сначала хотел все помыть, потом передумал и просто сгрузил все в раковину. Вермут убрал в шкаф и, погасив свет, заспешил в ванную.
Вещи швырял в корзину для белья почти с отвращением. Все было в пыли, в пятнах крови...
Господи, это же была ее кровь. Он даже не помнил, как хватал ее голову и вытирал потом выпачканные пальцы прямо о брюки. Не помнил, Шура рассказала. А в «Скорой» все время держал Таню на руках, не отпуская. Медсестра тщетно пыталась его уговорить уложить пострадавшую на носилки. Нет, он не отдал. Казалось, что выпусти он ее из рук, и с ней снова приключится что-то ужасное. Еще более ужасное, чем случилось. И он прижимал и прижимал ее голову к своему плечу, совсем не задумываясь о том, что пачкает и пиджак, и рубашку. Пиджак с него стянула Шурочка – потом, в больнице – и сунула куда-то. Кажется, в багажник...
Сколько стоял под обжигающим душем – почему-то хотелось именно обжигающе горячей воды, – столько косился на свои выпачканные ее кровью тряпки. Еще каких-то пару дней назад ему не давало покоя ее белье, аккуратно пристроенное на его полотенцесушителе. Теперь на свое сил не было смотреть. Выбросить все это, что ли, к чертовой матери?! Чтобы не беспокоило и не напоминало. Эх, да разве в рубашке и брюках дело? Напоминание вон оно – еле слышно дышит в его постели.
Осторожно ступая на самых кончиках пальцев, хотя ведь знал, что полы не скрипят, Степан подошел к кровати и уставился на Верещагину.
Вроде спит. Хотя, может, и притворяется. Просто лежит с закрытыми глазами и, скрадывая дыхание, ждет, что будет дальше. А что может быть дальше? Да ничего! Сейчас он достанет из шкафа второе одеяло и укроется им, потому как не собирался изменять своей привычке – спать голышом.
Он достал одеяло. Погасил настольную лампу под прозрачным абажуром в виде огромной капли. Зашел с другого бока к широченному ложу и, стащив с бедер полотенце, осторожно улегся.
Все теперь? Вроде все. Оставалось сделать самую малость – уснуть. Закрыть глаза и уснуть. Кирилл с Шурочкой разъехались по домам, за них можно было не беспокоиться. За Татьяну теперь тем более. Татьяна рядом...
Вот именно, черт возьми, Татьяна-то рядом!
Как можно было спать, когда она рядом?!
И понимал ведь все, что ей не до чего, не до него тем более. Что она многое пережила сегодня и пострадала достаточно ощутимо, а... А обнять-то хочется! И не просто обнять, а так, чтобы, не останавливаясь, снять с нее эти дурацкие спортивные штаны, в которые она вцепилась, как в спасательный круг. Расстегнуть молнию на курточке, а там эта самая маечка на тонких лямочках, от одного вида которой Кирюха в город умчался. А под маечкой никакого белья.
Степан обеспокоенно заворочался.
Думал ли он, что такое возможно?! Чтобы он! Вот так вот в постели с женщиной! И... как евнух! Все отрицал, возмущался, протестовал. Не в его, мол, вкусе. Не трепетная, не заводная, и спеси в ней ровно столько же, сколько холода и неприступности. И такие как бы женщины не способны возбудить в нем интереса. Куда как проще ему с другими и все такое.
А не надо вдруг стало других-то! Ну на дух не надо! Пускай одна, пускай эта, что рядом. Что дышит еле слышно и пахнет так тонко и сладко, что никакой больничный дух не способен заглушить этой нежности. Думал ли он, что будет желать ее так остро?! Да никогда, господи! И желать, и сглатывать судорожно, и волноваться, как пацан.
Степан заворочался, плотнее упаковываясь в одеяло, и повернулся лицом к Верещагиной.
Он почти никогда не зашторивался на ночь. Напротив не было жилых домов: кинотеатр, магазины, закрывающиеся на ночь, проспект. Прятаться было не от кого. Фонари и свет машин с проспекта ему никогда не мешали. Сейчас тем более.
Выпростав руку из-под одеяла, он осторожно коснулся ее плеча и тихонько потянул с него курточку. Нет, молния мешала. Пришлось вытаскивать из-под одеяла и вторую руку и, ухватившись за пластиковую «собачку», медленно тянуть ее вниз. Полы разъехались в стороны.
Кирюха не соврал. На Татьяне и в самом деле была крохотная маечка на тонюсеньких лямочках, задравшаяся сейчас почти до груди. А брюки-то она, оказывается, сняла уже сама. Пока они там несчастной троицей душевные раны на кухне зализывали да коньяком с вермутом их обильно орошали, Татьяна успела раздеться. Брюки сняла, носки. Теперь-то уж он их разглядел, аккуратной стопкой сложенные на стуле за дверью. Курточку снимать не стала, чудачка...
- Предыдущая
- 37/64
- Следующая
