Осколки ледяной души - Романова Галина Владимировна - Страница 35
- Предыдущая
- 35/64
- Следующая
Тот вытаращил на него дикие глаза, попытался прочитать какую-то отповедь, но снова принялся натужно кашлять. Воспользовавшись паузой, Степан снова заканючил:
– Ну что ей здесь?! Вы сейчас уйдете, оставите вместо себя медсестру. А что она?! Вы же не станете сидеть над Таней всю ночь? Нет, конечно. К тому же тут никакой охраны. Что станет делать ваша медсестра, если злоумышленник попытается повторить неудавшуюся попытку?! Не знаете? А я знаю! Она станет визжать и только!
Доктор перестал кашлять так же внезапно, как начал. Снова утер платком прослезившиеся глаза и все с той же болезненной хрипотцой в голосе строго заметил:
– Потому и говорю, что без милиции не обойтись. Вдруг эти воры станут теперь по всему дачному поселку подобным образом лазить и нападать на людей?!
– Пускай будет милиция! Перепишите наши паспортные данные, в конце концов. Пускай они нас разыщут и допрашивают потом, – сердито выговорил Степан, уверенный в том, что никому не захочется их искать и опрашивать. – Но Таню я здесь оставить не могу! Поймите же вы меня...
Он понял. И Татьяну им отдал. Сделал еще пару уколов. Проверил повязку. Долго и муторно выписывал их паспортные данные, потом так же долго сочинял длинную сопроводительную петицию, предназначенную лечащему врачу, и только потом их отпустил.
Татьяну устроили на заднем сиденье, подложив под голову подушку, захваченную Кириллом на обратном пути с дачи. Шурочка пристроилась у Тани в ногах и всю дорогу безотрывно смотрела в бледное лицо Верещагиной, ведя счет ее вдохам и выдохам. За руль сел Кирилл. Степан наотрез отказался. Он тоже, как и его помощница, следил за дыханием Тани, развернувшись на сиденье спиной к дороге.
– Куда дальше? – спросил Кирилл, въезжая в город. – В больницу или...
И тут Верещагина неожиданно открыла глаза.
– Не хочу в больницу, – тихо, но внятно произнесла она, подняла руку и тронула Степин локоть, свисающий со спинки пассажирского сиденья. – Едем к тебе, Степа. Не хочу в больницу. Завтра. Потом...
Он снова нес ее на руках. Крепко держал под коленки одной рукой и второй под спину. Так же нес он ее окровавленную в машину «Скорой». Потом в больницу, пристраивал на белоснежной кушетке в операционной палате, страшась смотреть на ее до синевы бледное лицо. Потом нес из больницы в свою машину. Теперь вот домой к себе. Так-то оно получается, не гадал, не думал...
Кирилл с Шурочкой топтались где-то сзади. Один шуршал какими-то пакетами. Кажется, успел собрать Татьянины вещи, пока они ждали не особо поторапливающегося врача. Вторая судорожно вздыхала через раз и что-то выговаривала громким шепотом Кириллу.
Степан не слушал. Он держал на руках Татьяну и дивился тому, что с ним сейчас творится. Дивился, раздражался и тут же впопыхах примирялся, потому что не в силах был ничего изменить.
Его душила жалость. Он не был ни жестоким, ни бессердечным, но такой удушающей жалостливой горечи еще ни разу не испытывал, это точно. Даже когда умерла мать, не было такого. Было больно, страшно и пусто, но чтобы вот так: до дрожи в коленках, до мерзкого нытья в сердце – нет.
Ее запеленутая бинтами голова покоилась на его плече. И когда ему особенно сильно того хотелось, он прислонялся своей щекой к ее и снова слушал, как она дышит. Тихо и прерывисто, но дышит же.
Они вошли в квартиру, и Степан, не снимая ботинок, прошел к себе в спальню. Она должна быть рядом с ним, а не через стенку. Укроет ее другим одеялом, если что. Под «если что» подразумевалось ее несогласие. Он-то как раз, напротив, был сейчас согласен на все, лишь бы она снова оказалась жива и здорова и ему не пришлось бы так за нее бояться.
Он не стал ее раздевать. Она остановила. Тут же поймала его руку, стоило ему тронуть резинку ее спортивных брюк. Нет так нет. Пускай лежит в одежде, раз так хочется. Любой, как говорится, каприз. Укрыл одеялом и, не удержавшись, черт его знает с чего, взял и поцеловал ее в висок. Кожа под его губами была горячей и пахла больницей. И ему снова стало жалко ее до удушья.
Господи, а если бы они вдруг не поехали туда?! Если бы их вдруг закрутили дела или свалилось на них что-нибудь экстренное, такое же бывало?! Однажды хороший знакомый пригнал тачку ближе к ночи и с мольбой: «Сделайте! Сделайте, ребята, на отдых собрался, а она что-то чихает». А кому делать, если все давно по домам? Чего же, переоделись с Кирюхой и сами под капот полезли. Не отказывать же парню, который выручал их не раз. Так-то...
Нет, он бы все равно поехал. Он же собирался. Как узнал, что Кирюха оставил ее там одну, так сразу и засобирался.
Просто отвлекло его что-то ненадолго... А что его отвлекло?
Сначала он бросился за мобильником, потому что оставил его на верстаке в гараже. Все ждал звонка от Валеры Сохина. А потом слушал Шурочку. А так бы уехал почти сразу к ней на дачу и, возможно, помешал бы тому, кто напал на нее. Или поймал бы его прямо там же и... Что бы он сделал с ним, Степан даже думать не хотел.
Степан оглянулся на Татьяну от двери. Мягкий свет настольной лампы выхватил из темноты спальни ее бледное лицо, плотно сомкнутые губы и крепко зажмуренные глаза. То ли ей было больно говорить, но после того, как она запросилась к нему домой, она больше не произнесла ни звука. Она не могла уснуть так сразу, он знал это точно. Когда хотел раздеть ее, она остановила. И когда целовал ее, она на мгновение задержала дыхание, а потом судорожно выдохнула и тут же слегка сжала его пальцы своими.
– Тань, – тихо позвал ее Степан. – Свет выключить или не надо?
– Пусть горит, – тихо ответила она, не открывая глаз, и вдруг как скажет: – Ты прости меня, Степа! Прости, пожалуйста! Я так виновата перед тобой. Не нужно было втягивать тебя во все это. Мне очень стыдно, поверь.
Он опешил. Ожидал всего, чего угодно, но только не ее извинений. Как-то уже позабылось совсем, что это она свалилась ему субботним утром как снег на голову со всеми своими проблемами и вещами в большом модном чемодане. И что выгнать ее хотел. И даже то, что себе синяк под глаз схлопотал по ее как бы милости.
Разве это важно было сейчас?! Злился, орал на нее, убежать пытался. Потом искал ее, трясся от бешенства и страха за нее, и снова орал, и снова сбегал.
А толку-то!
Мудры слова, что от себя сбежать невозможно. Все равно что гнать по кругу. Он этого никогда не понимал. И тут вдруг бац: его прямая и понятная жизнь неожиданно замкнулась чудовищным кругом.
Вот все разом взялось и замкнулось...
И все замкнулось на этой женщине.
Все его обеты, крепости и бастионы оказались сейсмонеустойчивы. Все рвы засыпаны, мосты и флаги опущены по первому свистку. Бороться не было сил, возможности и смысла. И каждый день начинать – как с чистого листа – вдруг тоже не захотелось. А захотелось продолжения. Чтобы ее голова покоилась на соседней подушке, а волосы щекотали ему щеку и он сдувал бы их всю ночь с себя сердито. И еще утра хотелось общего. Пускай с недосыпом и недовольным ворчанием про очередь в ванную. Он ей даже бигуди по всей голове простил бы и кофе прохладный с подгоревшими тостами. Лишь бы рядом, лишь бы не с чистого листа, лишь бы вместе доживать, что не успели с вечера...
– Это ты меня прости, Тань. Не доглядел. Прости.
И он вышел, поспешив закрыться от нее дверью.
Раскис? Ох и раскис. В груди печет, в глазах режет так, будто часа два смотрел на сварку. И удушье отпускать не хочет, ну просто дышать нечем. А все чувства, будь они...
Нет, пускай все остается, как есть. Пускай...
Кирилл с Шурочкой сидели на кухне и цедили что-то из высоких фужеров. Начали, видимо, сразу, как пришли. И приложились уже по-плотному. У Кирюхи лицо пошло красными пятнами. А Шурочка смотрела уже как бы мимо Степана, когда он вошел в кухню.
– Нажираетесь? – поинтересовался он беззлобно; какое тут зло после всего, что случилось.
– Стресс снимаем, – кротко пояснила Шурочка, вдруг всхлипнула и призналась: – Ребята, а я вас ведь так люблю!
- Предыдущая
- 35/64
- Следующая
