Железо - Роллинз Генри - Страница 53
- Предыдущая
- 53/60
- Следующая
Ладно, скажите, что вам не хочется, чтобы мой рассказ на этом кончался, вы действительно мне сочувствуете и хотите знать, что я сделал дальше. Скажите, что вам хочется, чтобы я сел в машину и долго и упорно ездил по улицам, высматривая её. Скажите, что для вас всё это что-то значит. Скажите, что вы не смеётесь надо мной. Прошу вас, не смейтесь.
Выгуливай пустоглазого и дальше. Первое моё чувство, которое я ощутил своим, пришло, когда я мальчишкой ехал ночью на своём велике. Мне было хорошо от шелеста шин и свиста ветра в ушах. Я был силён, и никто не мог указывать мне, что делать. Я замечал, что все ребята вокруг меня – всегда с другими ребятами. Я никогда не видел, чтобы кто-нибудь из моих ровесников гулял один. Я ненавидел мальчишек своего возраста. Они дразнили и били меня. Переносить унижение было тяжело. В конце концов, я научился втягивать этих ребят в свою неистовую ярость, и они всегда об этом жалели. Я понял, что когда нечего терять, силы много. Я рано понял, что навсегда останусь посторонним. Я понял это к двенадцати годам.
Я стал думать о себе как о человеке с другой планеты. С возрастом моя ненависть к людям становилась всё сильнее, и я всё больше понимал, каков мир и насколько всё-таки люди слабы. К шестнадцати я покончил с родителями – я просто слушал их, чтобы знать, что им говорить, а чего не говорить, чтобы легче было обводить их вокруг пальца. Я не пытался делать того, от чего бы они мной гордились. Я считал их просто людьми, с которыми я живу, пока не сбегу, – не более того. Я не хотел ничего понимать в их жизни, и до сих пор я не знаю о них ничего, кроме того, что понял подростком. Я даже не знаю, когда они умерли.
Шли годы, и я всё дальше отходил от своих родителей и соучеников. Немного приближали меня к ним только поиски женщин. Я всегда чувствовал, что женщинам место среди них, на их планете, и они хорошо видят, что я большую часть времени я провожу наедине с собой. Мои общественные навыки были почти нулевыми, если не считать тех, что я приобрёл, смотря телевизор. Я знал, что жизнь не такова, но пытался перенять хладнокровие тех людей, которых видел на экране. А поэтому люди отдалялись от меня всё больше.
Когда я повзрослел и начал жить самостоятельно, я остался одиночкой. Чем старше я становился, тем естественнее это казалось. Когда я хожу один по улицам, ветер всё так же свистит у меня в ушах, как двадцать лет назад, когда я ехал на велике. А если рядом люди, этого ветра я не слышу. Ночи, проведённые с кем-то, для меня потеряны. Шли годы, менялись работы и адреса. Меня носило по всей Америке, я не останавливался на одном месте больше, чем на год. Рубцы на моих бровях и костяшках пальцев стали глубокими морщинами на лице и руках. Я научился забывать. Научился слышать свист ветра в ушах даже на работе в экспедиции какой-нибудь захезанной фабрики. Я всегда жил один. Женщины появлялись редко и исчезали быстро. Через некоторое время я перестал искать общества других и только размышлял об этом, бродя ночами по улицам.
Несколько раз в неделю я ужинаю в одном ресторанчике. Обычно здесь за угловым столиком сидит человек и читает книгу или газету. Однажды вечером он подошёл к моему столику и сел напротив.
Он перегнулся через стол и посмотрел мне в глаза. Я понял, что он хочет сообщить мне то, что знает по собственному опыту. Что бы он ни намеревался сказать, говорить он будет о том, что пережил, что переживает, и что обречён переживать. Я заметил боль в его лице, пока он пытался подобрать слова. Он откинулся назад, отвёл глаза и глубоко вздохнул. Он заговорил быстро и тихо. «Я много раз видел вас здесь. Я скоро отдам концы. „Эйджент Орандж“ глубоко проник в мои лёгкие, но мне по хуй. Вы морпех?» Я покачал головой. «Не важно, на хуй. Вот». Он протянул мне листок бумаги и воинскую медаль. Я посмотрел на медаль – то было «Пурпурное Сердце». Он взглянул на неё и улыбнулся. Потряс головой, снова сказал «на хуй», поднялся и быстро, без оглядки вышел из ресторанчика. Я прочёл то, что было на бумажке. Синей шариковой ручкой, не особо разборчиво.
Это может оказаться для вас утешением… Вы всегда будете один. Переполненные комнаты, оживлённые улицы, неважно. Ваше уединение будет с вами повсюду. Круглый год вы будете просыпаться по утрам один и ложиться спать один. Пройдут годы, и вы увидите, как ваше тело медленно подвергается разрушительному действию времени. Конечно, на вашем пути периодически будут встречаться женщины.
Будьте уверены, все эти связи останутся кратковременными. Если вы сразу же не отвлечётесь и не станете отчуждённым, достаточно скоро вы обнаружите, что полны презрения, реального или воображаемого. Вы слишком много видели. Вы знаете не то. Опыт – проклятье в красивой одежде. У высшей власти есть цена. И цена эта – безмолвие истины. Призраки не уходят, отзвуки не умирают. Они знают вас лучше, чем кто-либо живой. Пока вы не прекратите бороться с реальностью своей жизни, вы будете ночи напролёт искать того, кто мог бы разделить с вами одиночество. Вы не встретите равного себе, потому что у вас его нет. Вам только ещё раз напомнят о вашем недовольстве, а отсюда – ваша опустошённость и презрение в близком общении с другими. Вы уникально ущербны. Именно шрамы не отпускают вас от того, что вы знаете, от того, что вы есть. Чем скорее вы научитесь принимать свою судьбу, тем лучше. Время проходит легче, если прекратите изводить себя. Я знаю, каково это временами, поверьте, никто не понимает этого так, как мне подобные – проклятые и знающие о своём проклятье. А в моём обществе утешения вы не найдёте, поскольку роднит нас Бездна, в которую навсегда забросила нас жизнь. И вы знаете, что там вы будете всегда брести один. Это болезнь жизни. Это шутка, что жизнь разыгрывает с нами. Загляните поглубже, и пожалеете навсегда. Я знаю, что вы знаете всю эту дрянь. Я тяну этого засранца с собой на дно. На хуй!
Подписи не было. Доев, я оставил записку и медаль на столе. Мне по фиг. Я не видел больше этого человека. Я научился забывать. Я забываю всё так же быстро, как узнаю, и в каждый миг времени я на самом деле знаю не особо много. Нет ничего и никого, что я хотел бы знать. Я не обдумываю великие загадки жизни. Не думаю, что они вообще есть, а если есть, так что ж. Я не думаю, когда мне предстоит умереть. Я не читаю книг, не смотрю телевизор, не хожу в кино. Я только работаю, гуляю и сижу. Я не чувствую той ненависти к людям, как прежде. Не помню, когда перестал. Я не помню, когда я перестал чем-либо гордиться или ощущать превосходство над другими. Я никому не говорил, что люблю их, кроме своих родителей, а сказал я им тогда лишь потому, что они мне так сказали, и я решил, что фразу бы неплохо повторить. Я ничего не чувствовал, когда говорил это. Любовь никогда не казалась мне необходимостью. Я просто двигаюсь, живу дальше. Наблюдаю смену времён года, прохожу мили, переживаю время.
Не искалеченный – недееспособный. Во сне я умер и вернулся в виде кирпича. Да, кипича. Кирпич, в который я воплотился, заложен в стену, построенную в 1951 году. Открытой стороной кирпич обращён к окну женщины, которую я люблю, но она бросила меня несколько лет назад. День за днём я смотрю в её комнату, смотрю в её жизнь. Вижу, как она приходит и уходит. Вижу её с разными мужчинами. Я не могу окликнуть её, не могу пошевелиться. Я вмурован в цемент. Я могу только молчаливо и неподвижно смотреть. Я вижу её одну. Вижу, как она плачет, обхватив голову руками. Я вынужден смотреть неотступно. Иногда она выглядывает из окна и смотрит прямо на меня. Мучительно смотреть ей прямо в глаза и знать, что она меня не видит, она видит только стену. Временами она исчезает на несколько недель, и я гадаю, где она. С кем она. Я жду. Все остальные кирпичи – просто кирпичи, они не умеют разговаривать, они вообще ничего не делают. И лишь из собственного недовольства я полагаю, что я жив. У меня нет рук и ног. Я не чувствую ни жары, ни холода. Я никогда не сплю. Не испытываю голода или жажды. Моё лицо – небольшой прямоугольник гладкой красной глины, безымянный. Иногда я думаю, что я человек, которому просто снится, что он кирпич, но дни идут, и я убеждаюсь, что я и в самом деле кирпич, вделанный в большую стену. А однажды она уезжает. Дни складываются в месяцы, и вскоре со дня её отъезда пролетает год. Всё это время я лишь думаю, изобретаю всякие способы её возвращения – на мой взгляд, потенциально возможные. Проходит пять лет. Мой ум начинает помрачаться. Я смотрю на белок и птиц на дереве слева от себя. Вижу, как въезжают и выезжают семьи. Вижу несколько дорожных происшествий и одно ограбление. Вижу, как желтеют и падают с деревьев листья. Но по ночам, когда всё стихает, я думаю о ней. Она где-то. Я здесь. Всегда здесь. Не жду, я просто здесь. Прошу вас, не дайте моей жизни пройти мучительно и нетронуто. Прошу вас, помогите мне избежать трагедии самого себя. Я представляю своё лицо: искажённое агонией, с безумными глазами, застывшим в безмолвном крике ртом. Навсегда неспособный сказать правду. Навсегда пойманный в ловушку, заключённый в твёрдой чёрной вечности. Замурованный, немой, такой же, как сотни других, симметрично уложенных вокруг меня.
- Предыдущая
- 53/60
- Следующая
