Жан-Кристоф. Том III - Роллан Ромен - Страница 66
- Предыдущая
- 66/97
- Следующая
Жаклина почти не замечала тетки, пока была весела и беспечна, а другой она в годы детства и не бывала. Но с приближением возраста, когда потихоньку назревают телесные и душевные перемены, а с ними — тревога, отвращение, страх, порывы беспросветной тоски, в такие минуты нелепого и жестокого смятения, — по счастью, недолгого, — когда девочке казалось, будто она гибнет, умирает, тонет, не смея крикнуть: «Спасите!» — тут одна только тетя Марта очутилась возле нее и протянула ей руку помощи. А как далеки были остальные! Как чужды оказались и отец и мать, любящие, но эгоистичные, слишком довольные собой, чтобы заниматься детскими горестями четырнадцатилетней куколки! Тетка же угадывала эти горести и сострадала им. Словами она ничего не выражала. Она просто улыбалась, и когда Жаклина поднимала глаза, ее взгляд встречался через стол с добрым взглядом Марты. Девочка чувствовала, что та понимает ее, и искала у тетки прибежища. Марта молча гладила Жаклину по голове.
Девочка рассказывала ей обо всем, как на духу. Если на сердце у нее бывало тяжело, она шла к тетке как к старшему другу и знала, что, когда бы она ни пришла, ее неизменно встретит понимающий, снисходительный взгляд и перельет в нее немного душевного спокойствия. О своих выдуманных влюблениях ей было стыдно говорить тете Марте: она чувствовала, что все это неправда. Правдой, единственной правдой было смутное, неосознанное томление, которое она и поверяла тете.
— Как бы мне хотелось быть счастливой, тетя! — вздыхала она иногда.
— Бедная деточка! — улыбаясь, говорила Марта.
Жаклина клала голову на колени тети и, целуя гладившие ее руки, спрашивала:
— А я буду счастлива? Скажи, тетя, буду я счастлива?
— Не знаю, душенька. Это ведь и от тебя немного зависит. Когда хочешь, всегда можешь быть счастливой.
Жаклину это не убедило.
— А ты сама счастлива?
Марта грустно улыбнулась.
— Да.
— Правда? В самом деле счастлива?
— Ты не веришь?
— Верю. Только…
Жаклина замялась.
— Ну что?
— Я хочу быть счастливой по-иному, чем ты.
— Глупенькая! Надеюсь, оно и будет по-иному, — сказала Марта.
— А так я бы просто не могла, — заявила Жаклина, решительно тряхнув головой.
— Мне тоже сперва казалось, что я не могу. Жизнь многому учит.
— Не хочу я учиться! — вскипела Жаклина. — Я хочу быть счастливой, как мне хочется.
— Если бы тебя спросили: как именно, — ты не знала бы, что ответить!
— Нет, я отлично знаю, чего мне хочется.
Ей хотелось многого, но назвать она могла только одно, и это одно звучало постоянным припевом ко всему, что бы она ни говорила.
— Главное, я хочу, чтобы меня любили.
Марта молча шила. Немного погодя она сказала:
— На что тебе любовь, если сама ты не любишь?
Жаклина недоуменно воскликнула:
— Странная ты, тетя! Ну конечно, я говорю о том, что люблю сама! Остальное меня не касается.
— А если ты ничего не полюбишь?
— Этого не бывает. Люди всегда, всегда любят!
Марта с сомнением покачала головой.
— Не любят… хотят любить, — сказала она. — Способность любить — величайшая благодать божия. Моли бога, чтобы он ее тебе даровал.
— А если меня не будут любить?
— Даже если не будут. Это еще большее счастье.
Личико у Жаклины вытянулось. Надув губы, она сказала:
— Этого я не хочу. Что тут приятного?
Марта ласково засмеялась, посмотрела на Жаклину, вздохнула и снова принялась за шитье.
— Бедная деточка! — повторила она.
— Почему ты все время говоришь: бедная, бедная? — забеспокоилась Жаклина. — Не хочу я быть бедной. Я очень, очень хочу быть счастливой!
— Потому-то я и говорю: бедная деточка!
Жаклина надулась. Но ненадолго. Добродушный смех Марты обезоруживал ее. Она целовала тетю, все еще притворяясь, будто сердится. В эти годы грустные предсказания будущего, далекого будущего втайне даже льстят немножко. На большом расстоянии горе предстает в поэтическом свете, а страшнее всего кажется серенькая жизнь.
Жаклина не замечала, что тетя Марта становится все бледнее. Правда, она видела, что тетя почти совсем уже не выходит из дому, но ее и всегда дразнили домоседкой. Раза два девочка столкнулась с выходящим от нее врачом.
— Ты больна? — спросила она тетку.
— Нет, так, пустяки, — ответила Марта.
Но тетя Марта перестала бывать у них на еженедельных обедах. Жаклина явилась к ней с гневными упреками.
— Мне это трудно, деточка, — мягко сказала Марта.
Жаклина даже слушать не желала. Пустые отговорки!
— Подумаешь, какой труд прийти к нам на два часа раз в неделю! Просто ты меня не любишь. Ты только и любишь, что сидеть в своем углу.
Но когда она дома с гордостью рассказала о своей выходке, отец отчитал ее:
— Не беспокой тетю! Разве ты не знаешь, что она, бедняжка, серьезно больна?
Жаклина побледнела и дрожащим голосом спросила, что с тетей. Родители не хотели говорить. В конце концов она узнала, что у тети Марты рак желудка и жить ей осталось считанные месяцы.
Жаклина не могла прийти в себя от ужаса. Успокаивалась она немного только при виде тети Марты с ее неизменной спокойной улыбкой, которая теперь на этом прозрачном лице казалась отблеском внутреннего света. Жаклина твердила себе:
«Нет, не может этого быть, они ошиблись, она бы не была так спокойна…»
И продолжала поверять тете свои детские тайны, а та слушала еще внимательнее, чем прежде. Только иногда она выходила из комнаты посреди разговора, не показывая, однако, вида, что страдает; когда приступ боли кончался, она возвращалась с невозмутимым лицом. Она никому не позволяла даже заикаться о своем состоянии, всячески скрывала его; должно быть, ей хотелось от себя самой отвести мысли о болезни, — недуг, точивший ее, был страшен и отвратителен, и она старалась не видеть его, сосредоточивала все усилия на том, чтобы прожить спокойно хоть последние месяцы. Развязка приближалась быстрее, чем ожидали. Вскоре Марта отказалась принимать кого бы то ни было, кроме Жаклины. И посещения Жаклины поневоле становились все короче. Наконец наступил день разлуки. Марта, уже много недель не покидавшая постели, со словами ласки и утешения отпустила навеки своего юного друга. И осталась умирать одна.
Жаклина пережила несколько месяцев настоящего отчаяния. Смерть Марты совпала с самым острым периодом того душевного смятения, которое только тетя умела облегчить. Девочка чувствовала себя бесконечно одинокой. Ее могла бы поддержать вера. Казалось бы, в этой поддержке недостатка быть не должно: ее с детства приручали молиться богу, мать усердно соблюдала обряды. Но в том-то и дело, что мать соблюдала, а тетя Марта не соблюдала. Сравнение напрашивалось само собой. От детских глаз не ускользала фальшь, на которую позднее уже не обращаешь внимания: дети тонко подмечают и слабости и противоречия. Жаклина видела, что мать и другие люди, называвшие себя верующими, так же боятся смерти, как если бы они не верили вовсе. Нет, какая уж тут поддержка… К этому добавился еще личный опыт, протест, возмущение бестактностью духовника… Она продолжала исполнять обряды, но уже не веруя, просто из благовоспитанности. В религии она видела пустоту, как и в светской жизни. Единственным спасением ей представлялись воспоминания о покойнице, и она с головой уходила в них. Во многом могла она себя упрекнуть за отношение к той, которую частенько забывала в своем детском эгоизме, а теперь из того же эгоизма тщетно старалась воскресить. Она идеализировала образ тетки и под влиянием прекрасного примера ее жизни, исполненной мудрости, отрешенной от мирской суеты, готова была возненавидеть свет, где все ничтожно и лживо. Она во всем теперь видела одно лицемерие; ей стали противны легкомысленные сделки с совестью, хотя раньше они только позабавили бы ее. Она находилась в том состоянии повышенной чувствительности, когда все причиняет боль, когда душа как будто обнажена. У нее открылись глаза на многое, чего она в беспечности своей раньше не замечала. Один случай особенно больно ранил ее сердце.
- Предыдущая
- 66/97
- Следующая
