Жан-Кристоф. Том II - Роллан Ромен - Страница 94

• Предыдущая
• 94/105
• Следующая

Репетицию повторили. Получилось еще хуже. С большим трудом Кристоф дотянул до конца. Он нервничал. Его замечания — сначала холодные, но вежливые — делались все более сухими и резкими, несмотря на явные усилия певицы угодить автору и ее кокетливые взгляды, которыми она старалась завоевать его расположение. Импресарио благоразумно прервал репетицию в момент, когда дело начало принимать угрожающий оборот. Желая загладить дурное впечатление от замечаний Кристофа, он расшаркивался перед певицей и расточал ей тяжеловесные комплименты, как вдруг Кристоф, наблюдавший эту сцену с нескрываемой досадой, повелительным тоном подозвал его и заявил:

— Дело ясное. Эта особа мне не подходит. Это очень неприятно, я понимаю, но ведь не я ее пригласил. Устраивайтесь, как вам угодно.

Импресарио кивнул с озабоченным видом и равнодушно проговорил:

— Я тут ни при чем. Обращайтесь к господину Руссену.

— А при чем тут господин Руссен? — удивился Кристоф. — Я не стану его беспокоить по таким пустякам.

— Лучше уж побеспокоить, — с насмешкой в голосе заметил Сильвен Кон и указал на Руссена, — тот как раз в эту минуту вошел в зал.

Кристоф пошел ему навстречу. Руссен был в великолепном настроении.

— Как! Уже кончили? — воскликнул он. — А я надеялся захватить кусочек. Ну, дорогой маэстро, что скажете? Довольны?

— Все идет превосходно, — ответил Кристоф. — Не знаю, как и благодарить вас…

— Что вы! Помилуйте!

— Одно только никак не ладится.

— Что такое? Вы только скажите — мы все устроим. Мне очень хочется, чтобы вы были довольны.

— С певицей не ладится. Между нами говоря, она ниже всякой критики.

Сияющее лицо Руссена вдруг застыло, и он проговорил ледяным тоном:

— Вы меня удивляете, дорогой друг.

— Она никуда не годится, решительно никуда, — продолжал Кристоф. — Ни голоса, ни вкуса, ни школы, ни тени таланта. Вам повезло, что вы не слышали ее писка!..

Лицо у Руссена вытягивалось; наконец он не выдержал и оборвал Кристофа:

— Я хорошо знаю мадемуазель де Сент-Игрен. Она очень талантливая артистка. Я большой ее поклонник. В Париже все знатоки разделяют мое мнение.

С этими словами он повернулся спиной к Кристофу, затем подошел к артистке, предложил ей руку и вышел вместе с ней. Оторопевший Кристоф молча проводил глазами парочку. Сильвен Кон, наслаждавшийся этой сценой, взял Кристофа под руку и, спускаясь по лестнице, сказал ему со смехом:

— Да неужели же вы не знали, что она его любовница?

Наконец Кристоф понял. Значит, это ради нее, а вовсе не ради него ставили пьесу! Вот чем объяснялся энтузиазм Руссена, его щедрость, рвение его приспешников. Сильвен Кон рассказал ему историю Сент-Игрен: певичка из мюзик-холла, блеснувшая в театральных заведениях соответствующего рода, возмечтала, как и многие ее товарки, о подмостках, более достойных ее талантов. Она рассчитывала, что Руссен устроит ей ангажемент в Оперу или в Комическую оперу, и Руссен, охотно шедший ей навстречу, усмотрел в постановке «Давида» прекрасный случай для того, чтобы без риска показать парижской публике вокальные данные новой трагической актрисы в роли, почти не требовавшей игры, но весьма выгодно подчеркивавшей изящество ее форм.

Кристоф внимательно выслушал до конца всю историю; потом высвободил свою руку из руки Сильвена Кона и расхохотался. Он хохотал долго. Нахохотавшись, он сказал:

— Как вы мне противны! Как вы все мне противны! Вам нет дела до искусства. Всюду и везде женщины. Ставят оперу для танцовщицы, для певицы, для любовницы такого-то или любовника такой-то. У вас в голове одно свинство. Ну что ж, я на вас не в претензии: вы таковы и оставайтесь такими, если уж вам это нравится, — барахтайтесь в своем болоте. Но нам надо расстаться: мы не созданы для совместной жизни.

Распрощавшись с Коном, он вернулся домой и, не скрыв мотивов своего поступка, написал Руссену, что забирает обратно пьесу.

Это был полный разрыв с Руссеном и всем его кланом. Последствия не замедлили сказаться. Газеты уже было подняли шум вокруг предполагавшейся постановки. История ссоры композитора с исполнительницей стала предметом оживленных пересудов. Какой-то дирижер заинтересовался «Давидом» и исполнил его на одном из воскресных утренников. Эта удача оказалась роковой для Кристофа. «Давида» освистали. Друзья певицы сговорились проучить дерзкого, а публика, которой симфоническая поэма показалась скучной, охотно присоединилась к знатокам. В довершение всего Кристоф, желая блеснуть талантом пианиста, имел неосторожность выступить в том же концерте с фантазией для рояля и оркестра. Во время исполнения «Давида» публика, щадя певцов, до некоторой степени сдерживалась, но когда перед ней появился сам автор, игра которого к тому же была небезукоризненна, слушатели дали волю своим чувствам. Кристоф, выведенный из себя шумом в зале, оборвал пьесу на середине и, насмешливо взглянув на притихшую публику, заиграл: «Мальбрук в поход собрался».

— Вот что вам нужно! — заносчиво крикнул он, встал и ушел.

Поднялась невероятная суматоха. Кричали, что он оскорбил публику и должен принести извинения с эстрады. На другой день газеты растерзали в клочья смешного немца, который получил по заслугам от Парижа — законодателя вкусов.

И снова пустота, полная, абсолютная. Еще раз Кристоф остался одиноким, более одиноким, чем когда-либо, в большом городе, чужом и враждебном. Но его это не огорчало. В нем утверждалась мысль, что такова, видно, его судьба и что таким он останется всю жизнь.

Он не знал, что великая душа никогда не бывает одинокой, что, как бы ни обошла ее дружбой скупая судьба, рано или поздно она сама создаст себе друзей, что она сама, исполненная любви, излучает вокруг себя любовь и что даже в тот самый час, когда он считал себя обреченным на вечное одиночество, Кристоф был богаче любовью, чем все счастливцы на земле.

У Стивенсов жила девочка лет тринадцати-четырнадцати, которой Кристоф давал уроки одновременно с Колеттой. Она приходилась двоюродной сестрой Колетте; звали ее Грация Буонтемпи. По-деревенски здоровая, с золотистой кожей и нежным румянцем на пухленьких щечках, с немного вздернутым носиком, большим, резко очерченным, полуоткрытым ртом, с круглым, выделявшимся своей белизной подбородком, со спокойными, мягко улыбающимися глазами и выпуклым лбом, обрамленным густыми и длинными шелковистыми волосами, спускавшимися вдоль щек легкой волной, без завитков, девочка эта напоминала маленькую Мадонну Андреа дель Сарто с широким лицом и прекрасным молчаливым взором.

Грация была итальянка. Родители ее жили почти круглый год в деревне, в большом поместье на севере Италии: долины, луга, каналы. С крыши, где была устроена терраса, виднелась волнообразная линия золотистых виноградников, прорезанных черными силуэтами кипарисов. А дальше — поля, поля. Тишина. Слышно было лишь мычание волов, пахавших землю, да резкий крик крестьянина, шедшего за плугом: «Ihi!.. Fat innanz!..»[37].

Трещали стрекозы, вдоль каналов квакали лягушки. А ночью — безбрежная тишина, заливаемая серебряными потоками лунного света. Время от времени издалека доносились ружейные выстрелы, — то дремавшие в шалашах полевые сторожа предупреждали вора, что они бодрствуют. Услышав сквозь сон эти выстрелы, местные жители поворачивались на другой бок, как будто вдали пробили часы, мирно отмечавшие бег ночи. И тишина снова обволакивала душу мягким широким плащом.

Жизнь вокруг маленькой Грации, казалось, была погружена в дремоту. На девочку почти не обращали внимания. Она мирно росла, овеянная ласковым спокойствием. Ни волнений, ни торопливости. Грация была ленива, любила бесцельно бродить и долго спать. По целым часам лежала она, растянувшись, в саду. И ее медленно уносила тишина, словно мушку, попавшую на поверхность полузасохшего в жару ручейка. Иногда она вдруг вскакивала и принималась бегать. Бегала она, как зверек, — изящно и легко, чуть склонив набок головку. Настоящий козленок, который карабкается и прыгает среди камней ради удовольствия прыгать. Грация разговаривала со всеми: с собаками, с лягушками, с травой, с деревьями, с соседями, с домашними животными. Обожала все окружавшие ее маленькие существа, да и большие тоже, но с последними была сдержаннее. Людей видела мало. Поместье было уединенное и находилось в стороне от города. Редко-редко по пыльной дороге медленно проходил степенный крестьянин или проплывала, высоко подняв голову и выпятив грудь, красивая крестьянка с яркими на загорелом лице глазами. Целые дни Грация проводила одна в молчаливом парке, никого не видела, никогда не скучала, ничего не боялась.

• Предыдущая
• 94/105
• Следующая