Путешествия никогда не кончаются - Дэвидсон Робин - Страница 10

• Предыдущая
• 10/60
• Следующая

Раньше я всегда считала одиночество своим врагом. Мне казалось, что я существую, только когда вокруг меня есть люди. Но теперь я поняла, что всегда была кошкой, которая гуляет сама по себе, что одиночество — дар, а не наказание, которого нужно опасаться. Живя одна в своем замке, я гораздо яснее представила себе, что такое одиночество, и мне впервые пришло в голову, что всю свою жизнь я безотчетно стремилась обрести именно такое пристанище где-нибудь в горах под ясным небом, пристанище, которое ни с кем нельзя разделить, не рискуя его уничтожить. Годами я снова и снова расплачивалась за эту мечту бурными приступами отчаяния, но игра стоила свеч. Каким-то образом я всегда противилась своему желанию упасть в объятия рыцаря в блестящих доспехах и вступала в связь с кем-нибудь, кто мне не нравился или был мне настолько чужим, что ни о каких длительных отношениях не могло быть и речи. Потому что я не могла отречься от себя. Потому что мое предназначение, совершенно очевидное, несмотря на многочисленные поражения и неизбывное чувство несостоятельности, не давало мне свернуть с правильного пути. Я убеждена, что подсознательно мы всегда делаем правильный выбор. И только наш опутанный условностями, безмерно перехваленный, бесчувственный разум все корежит и портит.

Вот почему теперь, впервые в жизни, я воспринимала свое одиночество как бесценное сокровище и старалась уберечь его любой ценой. Если кто-нибудь подъезжал к моему дому, я пряталась. Так я прожила около двух счастливейших месяцев, а потом… все на свете меняется, как известно.

Моей ближайшей соседкой была Ада Бэкстер, красивая темнокожая женщина с неукротимым нравом и теплым щедрым сердцем. Она питала слабость к веселому времяпрепровождению и к спиртному. Адин крохотный домик позади Бассо ничем не походил на лачуги ее родных на другой стороне ручья. Этот домик построил кто-то из ее многочисленных белых поклонников (иметь белых поклонников было для Ады делом чести), и Ада превратила его в хранилище безделушек и украшений того общества, к которому она в какой-то мере приспособилась, хотя и осталась для него глубоко чужой. Ада часто заходила ко мне, иногда делилась рюмкой спиртного, иногда укладывалась спать прямо на полу, если считала, что я нуждаюсь в защите. Но я никогда не воспринимала ее внезапное появление как посягательство на мое уединение, наверное, потому, что рядом с ней чувствовала себя легко и непринужденно, так как Ада обладала широко распространенным среди аборигенов даром проявлять сочувствие и доставлять радость без назойливости, а главное, с ней хорошо было молчать. Я любила Аду. Она называла меня дочерью и относилась ко мне, как самая добрая и чуткая мать.

Один из моих друзей гончаров, живших прежде у Бассо, рассказал занятную историю об этой замечательной женщине. Как-то вечером обитатели Бассо сидели дома и прислушивались к сердитым пьяным голосам, доносившимся из жилища Ады. Внезапно крики стали громче и настойчивее, мой друг решил пойти посмотреть, что случилось. Он подошел как раз в ту минуту, когда Адин приятель нетвердой походкой обошел домик, вылил на землю изрядное количество керосина и нагнулся, пытаясь трясущимися руками разжечь огонь. Керосин ушел в песок, домик был вне опасности, но Ада этого не знала. Она подбежала к куче дров, схватила топор и одним ударом свалила своего приятеля наземь. Он упал на спину, вокруг него быстро натекла лужа крови. Мой друг не сомневался, что Ада убила его, и крикнул, чтобы кто-нибудь сбегал за «Скорой помощью». Он был настолько уверен, что ничем не может помочь окровавленному мужчине, что попробовал помочь свалившейся без чувств женщине. Едва владея руками, он завернул Аду в простыню и влил ей в рот немного текилы [6]. И в это время услышал позади себя стон. Лежавший на земле человек с трудом приподнялся на локте, уставился на моего друга немигающими глазами и сказал, едва ворочая языком:

— Какого черта, парень, ты что, не видишь, что ей уже хватит?

Незадолго до переезда в Бассо я познакомилась с несколькими молодыми людьми — белыми парнями и девушками, горевшими желанием помочь аборигенам. Специалисты в разных областях, они, как и я, питали множество иллюзий и кипели от негодования, подогретого хорошим образованием. А жители Алиса, завидев их, злобно кричали:

— Бездельники! Смутьяны! Убирайтесь отсюда!

Может быть, вначале они и впрямь походили на смутьянов, как это часто бывает, но довольно скоро жизнь в Алис-Спрингсе излечила их от политической и человеческой наивности и сделала куда проницательнее, что тоже бывает достаточно часто. Они мне нравились, я была целиком с ними согласна, я помогала им, но не хотела жить вместе с ними. Я одержала такую большую победу, мое жизненное пространство так расширилось, что мне, во всяком случае психологически, было вполне достаточно самой себя. Я не хотела, чтобы возникшая дружба хоть как-то осложнила мою жизнь. Ведь дружба тоже требует сил, а я берегла силы для путешествия. Но двое из них — Дженни Грин и Толи Савенко — отыскали меня и в конце концов настолько покорили юмором, сердечностью и умом, что я стала втайне от себя самой ждать их появления, а также появления вина и сыра, которые они приносили, так как подобные деликатесы стали недоступной роскошью в моей суровой монашеской жизни. Мало-помалу Дженни и Толи преодолели мою настороженность, и через два-три месяца я уже не могла обойтись без их подбадривания и их поддержки, они настолько глубоко вошли в мою жизнь, что теперь стоит мне мысленно возвратиться к этому времени, как их лица немедленно встают у меня перед глазами.

Обрывки воспоминаний о нескольких следующих месяцах перепутались у меня в голове как веточки и прутики в гнезде гадюки. Я помню только, что радостная жизнь у Бассо превратилась постепенно в такую мучительную комедию, что я почти уверовала в судьбу. А судьба была против меня.

Я продолжала проводить много времени с Куртом и Глэдди, прежде всего потому, что моей сообразительности, гибкости и практичности хватило на то, чтобы попытаться использовать загоны, оборудование и знания Курта. И мне это удалось, так как я старалась быть услужливой, приветливой, проворной — словом, расстилалась перед Куртом, чего он и требовал от всех, кого считал ниже и слабее себя. Но мне приходилось за это расплачиваться. И какой ценой! В наших отношениях не осталось и тени былого товарищества, зыбкого, но все-таки товарищества. Оно сменилось откровенной враждой. А ведь была еще Глэдди. Я хотела сохранить дружбу с ней, потому что она тоже в этом нуждалась. Глэдди говорила, что собирается оставить Курта, пытавшегося, правда не слишком настойчиво, продать туристскую станцию за баснословую цену. Глэдди была готова потерпеть еще немного, чтобы дождаться продажи и получить какие-то деньги, скорее в знак того, что Курт не сломил ее окончательно, чем ради самих денег. И оставались еще Фрэнки и Джони, двое темнокожих детей со стоянки «Маунт-Нэнси», с которыми мы с Глэдди проводили много времени.

У Джони, прелестной четырнадцатилетней девочки, была фигура и осанка прирожденной манекенщицы. На редкость умная и сообразительная, она уже знала, что такое отчаяние. Я понимала, что ее подавленность вызвана чувством беспомощности перед лицом неодолимых препятствий. Джони хотела от жизни каких-то радостей, но радости были ей заказаны, потому что она была темнокожей, потому что она была бедной.

— Чего мне ждать? — спрашивала Джони. — Выпивки? Мужа, чтобы колотил меня каждый вечер?

Фрэнки было все-таки легче. Он по крайней мере мог надеяться стать стригалем, или работником на ферме, или, если повезет, сезонным рабочим, что дало бы ему право хоть на каплю самоуважения. Он был настоящим актером, этот Фрэнки. Мы с удовольствием смотрели, как маленький мальчик внезапно превращается в молодого человека и копирует походку взрослых, расхаживая в непомерно больших сапогах. Он приходил ко мне в гости как настоящий мужчина, поддерживал настоящий мужской разговор, а потом вдруг замечал, что уже темнеет, и снова становился глупеньким ребенком.

• Предыдущая
• 10/60
• Следующая