ПОД НЕМЦАМИ. Воспоминания, свидетельства, документы - Александров Кирилл Михайлович - Страница 13

При немцах были в обращении одновременно и советские деньги, и германские оккупационные марки, по паритету одна германская марка равнялась десяти советским рублям. Огромную цену имело золото и в «рыжиках» царской чеканки, и в вещах; его было в обращении несравненно больше, чем можно было бы предполагать после двадцати пяти лет советской власти с ее торгсинами и «парильнями для буржуев»[81] в НКВД. Бумажные деньги царского времени хотя и хранились еще у очень многих жителей под спудом, но никакой цены не имели.

б) С народным образованием при немцах дело обстояло во всех отношениях скверно. Все, что было при Советах по уровню выше средней школы или относилось к профессиональному образованию, оказалось закрытым. Это произошло по двум разным причинам, действия которых складывались: с одной стороны, сгорели или были заняты под немецкие учреждения и войска потребные для этого помещения, а с другой стороны, немцы не видели для себя ровно никакой нужды слишком много учить побежденные народы. Из средних школ, и то не полностью (без старших классов), функционировали при немцах только три с общим числом учащихся в 150–260 душ (количество учащихся в разные годы сильно колебалось в зависимости от очень многих причин). Таким образом, не будет ошибкой сказать, что фактически имело место только начальное, низшее образование.

В первый год оккупации учителя были почти сплошь из бывших коммунистов или комсомольцев, а советские учебники, употреблявшиеся за отсутствием других, пестрели портретами советских вождей. Немцев ни то, ни другое отнюдь не смущало. Зато немцы официально запретили преподавание Закона Божьего, истории и всякой географии, кроме физической. При таких условиях академическая часть быстро пришла в упадок. Педагоги занимались на уроках, главным образом, восхвалением советского режима и агитацией против немцев и делали это совершенно беспрепятственно. В результате большинство родителей, совершенно иначе тогда настроенных, перестали пускать своих детей в школу. После 1942 года была сделана попытка если не перестройки, то, во всяком случае, значительного обновления школьного дела. Несмотря на исключительно трудную обстановку, она все же дала некоторые положительные результаты. В изложении хода городских событий на протяжении 1943 года и 1944 года мы еще вернемся к этому вопросу.

К школам и учению имеют большое отношение библиотеки. С книгами в городе дело обстояло тоже неважно. Огромное количество книг сгорело от комсомольских пожаров перед приходом немцев. Остатками немцы топили в первое время печи и свои походные кухни. Тем не менее, к концу 1942 года удалось собрать городскую библиотеку в несколько десятков тысяч томов. Весной 1943 года она сгорела дотла от советской воздушной бомбардировки. После этого уже ценою огромных трудов удалось собрать еще 2–3 тыс. книг, которые составляли тогда все богатство города.

в) Город имел две больницы, одна из которых была очень большая. Во главе их стояли не местные врачи, мобилизованные еще в самом начале войны в Красную армию, а какие-то случайные, пришлые люди из беженцев и военнопленных. В городе поговаривали, что пришлый элемент работает в контакте с бывшими коммунистами[82] и полицией, уничтожая под шумок нежелательные для себя элементы населения. Многие в связи с этим даже боялись ложиться в больницу. Может быть, для этих слухов и были реальные основания, так как часть врачей городской больницы позднее ушла в партизаны[83], а другие лица из медперсонала были пойманы на передаче «в лес» медикаментов и хирургических инструментов[84]. Часть младших врачей — и это были как раз лучшие — принадлежала к местным уроженцам.

Больницы очень плохо отапливались, снабжение продовольствием было бы более или менее удовлетворительным, если бы значительная часть его не раскрадывалась служащими. Впоследствии это положение удалось несколько улучшить. Снабжение медикаментами было, наоборот, самое скудное, и лекарства, практически говоря, почти совсем отсутствовали. Даже дифтеритной вакцины, имевшейся в очень большом количестве у соседнего немецкого военного госпиталя, для русских больных совсем не отпускали. Ни бактериологической лаборатории, ни рентгеновского кабинета при русских больницах в это время тоже не существовало. Но этого рода работы для них время от времени все же выполнял немецкий госпиталь. Инфекционные отделения больниц были всегда переполнены. Тиф и дифтерит, обычные в то время болезни немецких солдат, косили и русское население. Дважды за три года вспыхивала сильная эпидемия скарлатины. Зубов гражданским лицам лечить было негде. За отсутствием медикаментов их не лечили, а только рвали, и, конечно, без кокаина.

г) До революции в Полоцке было 12 или 14 разных храмов[85]. Из них: один католический, один протестантский, один старообрядческий, один единоверческий, одна еврейская синагога, остальные — православные. В городе было также два монастыря, мужской[86] и женский. Последний — знаменитый на всю Россию, Спасо-Евфросиньевский, основанный внучкой князя Владимира Святого еще в XII веке[87]. Ко времени Второй мировой войны все храмы уже давно были закрыты большевиками. Древние здания, часто высокохудожественной архитектуры, использовались под склады или стояли в руинах. В огромном соборе за Двиной была устроена тюрьма НКВД.

Отношение немецких оккупационных властей к религии проще всего определить формулой «дружественный нейтралитет». Только иудаизм и католицизм были в другом, значительно более худшем, положении: первый по расовым, второй — по национальным, анти-польским соображениям. Ко всем другим конфессиям отношение было благосклонно-снисходительное. Как ни плохо понимал немецкий национал-социализм не только духовную сущность религии, но и ее политическое значение для такой страны, как Россия, он все же пытался, елико возможно, использовать в своих интересах все предыдущие большевистские «несправедливости» и гонения на Церковь. Завоеванный Восток должен был, наконец, хоть в чем-нибудь почувствовать резкую разницу между немцами и большевиками. И он ее почувствовал: немцы предоставили религии и Церкви свободу жить или умирать, как это им заблагорассудится, а затем перестали этим делом вообще сколько-нибудь серьезно интересоваться. На первый раз и это уже было не так плохо. Свободное и независимое положение составляло для верующих почти все, о чем только можно было мечтать. И это тем более, что в тот момент и большевики как-то не обращали никакого внимания на религиозную жизнь оккупированных немцами районов. Таким образом, может быть, впервые на протяжении всей русской истории религиозные чувства народа были предоставлены исключительно самим себе. Это был очень интересный опыт.

Вскоре после прихода немцев в городе открылись два православных храма, один католический, один старообрядческий и одна баптистская община. Народ повалил в православные церкви валом. Католиков в городе было около тысячи, баптистов меньше ста человек. Деревня была вся православная. Крещения детей разного возраста насчитывались тысячами, церковные браки, по большей части запоздалые, — многими сотнями. Наличные священнослужители, которых было явно недостаточно для удовлетворения всех духовных нужд, трудились до полного изнеможения. Пока не было партизан, то есть почти до лета 1942 года, священники, служившие по праздникам в городе, всю неделю разъезжали по ближним и дальним деревням. По воскресеньям около городских храмов стояли сотни деревенских подвод. Религиозный подъем был стихийным и необычайным по силе.

Доходы Церкви были также очень велики, немцы не облагали их налогами. Таким образом, открывалась возможность ремонтировать церковные здания как уже действовавшие, так и остальные. К 1944 году в городе было открыто уже восемь христианских храмов, не считая баптистской молельни. Возобновил свою деятельность также и женский Спасо-Евфросиньевский монастырь[88]. Крестные ходы по особо торжественным случаям, как, например, перенесение мощей, и по большим праздникам собирали многие тысячи людей из города и деревни, совершенно запружая улицы и останавливая движение военных автомашин. Немцы, хотя и не особенно охотно, принуждены были мириться с этим. Церковный звон, совершенно запрещенный большевиками еще в 1925 или 1926 году[89], опять зазвучал над городом. Верно, хороших колоколов взять было уже негде.