Третья Варя - Прилежаева Мария Павловна - Страница 22

Варя вспомнила, как шагнула на зверя, занеся над головой сучок. Вспомнила хруст хворостины под ногой, темный силуэт, скользнувший во мрак, за деревья, обернувшуюся на миг оскаленную морду — ее обдало холодом.

Она не могла удержаться: стучали зубы от дрожи.

— Лю… Лю… уд… Людмил!

— Упрись об меня крепче, Варя, спиной, так теплее, — сказал Людмил. — Это от сырости ты дрожишь. Свежо. И роса.

Роса выпала такая обильная, что поляна была белой, словно ее покрыло инеем. Лунный серпик висел в голубом небе, блестящий и новенький, как на картинке.

— Роса к жаре, — сказал Людмил. — Скоро наступит жаркое лето. Варя, а ведь ты не умеешь лазать на деревья?

— П-п-почему ты спрашиваешь?

— В Москве, я думаю, не научишься лазать на деревья.

— Летом я ез-зз-дила в пионерлагерь. З-з-зз-з… — У Вари стучали зубы.

— Ты хотела, чтобы я залез на дерево и спасся, а сама…

— Хватит об этом вспоминать, — ответила Варя.

— Ты не умеешь лазать на деревья.

Людмил взял прутик и задумчиво сбивал с травы росу. Клок волос свесился у него на лоб.

— Людмил, хватит об этом вспоминать. Лучше рассказывай. Пока ждем утра, расскажи из Записок.

— Ладно. Ты вся дрожишь. Прислонись ко мне крепче спиной, для тепла. Я расскажу подробно все, как было. Слушай, какое необыкновенное совпадение! Когда в декабре тысяча восемьсот семьдесят седьмого года она приехала в наш болгарский городок Габрово, верстах в восьми от Шипки, именно в этот день ей исполнилось девятнадцать! Конечно, случайность, но она мечтала, что подпоручик Сергей Лыков встретит ее с красными и белыми розами. У нас в Болгарии много красных и белых роз.

— Людмил! Очень хочется побывать у вас в Болгарии!.. Ну, рассказывай.

— …Но она уморилась в дороге, — продолжал Людмил. — Дорога сама по себе тяжела, а Варвара Викентьевна не привыкла к трудностям. За свои девятнадцать лет она не знала лишений, голода или тяжелого труда — всё это было от нее далеко. Никто ее не встречал. В огорчении и тревоге Варвара Викентьевна самостоятельно добралась до гостиницы и в этот же день благодаря письму, которым ее снабдили в Москве, была принята генералом. Он сообщил ей, что подпоручик Лыков всего лишь вчера отослан на Шипку, на передовые позиции, всего лишь вчера.

«Сударыня, — сказал генерал Варваре Викентьевне, — уважая ваши чувства и ваш благородный порыв, я все же настоятельно не рекомендую вам следовать на Шипку в тяжелейших условиях горной зимы. Не женское дело, сударыня! Здесь, в Габрове, сосредоточены лазареты, и деятельности для сестер милосердия, увы, слишком достаточно! Рекомендую, сударыня, задержаться в городе, пока наши доблестные войска при подмоге болгарского ополчения не разобьют под Шипкой турецкие таборы Сулейман-паши».

«Благодарю за участие, — отвечала Варвара Викентьевна, — но я не страшусь тяжелых условий, и долг мой быть там, где мой жених сражается за справедливое дело».

Она была хрупкой девушкой, с тонкой кожей и таким кротким взором, что генерал воскликнул:

«Нет, я не могу послать вас на опасность!»

«А других?»

«Вы женщина и совсем еще юная!» — убеждал генерал.

«Разве там вовсе нет болгарских женщин?» — спросила Варвара Викентьевна.

Генерал горячо ее отговаривал, но она стояла на своем. И он уступил.

Городок Габрово расположен в предгорье. В городке Габрове много садов, а улицы Габрова во время войны были говорливы и шумны, как горная речка Янтра, которая быстро мчится через город вперед и вперед. Во время русско-турецкой войны там много стояло русских войск и болгарских дружинников и из разных мест съехалось много просвещенных болгар, которые с надеждой следили за ходом военных действий, готовые отдать жизнь за родную Болгарию, судьба которой — быть ей или не быть освобожденной от турецкого ига — решалась в это время русскими войсками на Шипке.

На улицах Габрова до ночи толпились люди, вспыхивали беседы между русскими и болгарами, обсуждались военные вести. По внешности и случайно оброненным словам в Варваре Викентьевне признали русскую, а когда узналось еще, что она направляется на Шипкинский перевал, на передовые позиции, толпа болгар ее окружила, с восторгом крича: «Да здравствуют наши освободители!»… Ты слушаешь, Варя?

— Неужели не слушаю? Мне рассказывал дед, но ты как-то особенно рассказываешь… будто книжку читаешь.

— Я их почти наизусть помню, эти Записки, столько раз ребятам рассказывал. А знаешь, Варя? Скорее всего, это была бродячая овчарка.

— Ну откуда! Она гавкнула бы, если бы овчарка. Да ты не думай, Людмил, я не боюсь, вот нисколько! Рассказывай.

— После этого Варвара Викентьевна стала собираться в путь. Добрые люди посоветовали ей, что нужно с собой взять, снабдили ватными шальварами, какие болгарские женщины носят в зимнее время в горах, безрукавкой на лисьем меху, носками из овечьей шерсти и прочими теплыми вещами, что потом, на Шипке, спасло Варваре Викентьевне жизнь.

В Габрове стояли ясные бесснежные дни, а гребни гор, его опоясавших, блистали белизной снега. В горах и на перевале давно встала зима. Иногда доносились с гор глухие удары, виделись вспышки дыма — это стреляли на Шипке из пушек.

Однажды к ночи Варваре Викентьевне вышла оказия ехать. Сообщение с Шипкой было исключительно ночью. Днем дорогу всю сплошь простреливали турки.

В последние минуты от генерала прискакал адъютант.

«Сударыня! Остерегитесь ехать! — заклинал адъютант. — Плохие сведения: в горах жесточают морозы. Наши позиции на Шипке охвачены турками. Турки простреливают нас вдоль и поперек…»

«Почему не мы простреливаем турок вдоль и поперек? Что думает об этом ваш генерал?» — в гневе спросила Варвара Викентьевна.

Повозку запрягли парой низкорослых лошадок, приспособленных к горным дорогам. Возницей сел старый болгарин. Другой болгарин, молодой, в бурке и башлыке, вооруженный пистолетом, сел рядом с Варварой Викентьевной. Глаза молодого болгарина были черны, как ночь. Его речь была горяча и быстра.

«Меня зовут Радословом, — представился он. — Я ополченец. Я знаю подпоручика Лыкова».

Этого было достаточно, чтобы Варенька прониклась к Радослову доверием.

«Русские войска превосходны, — говорил Радослов, — но… — продолжал он с заминкой, — некоторые командиры оставляют желать многого… Но над нами, болгарскими дружинниками, командует талантливый, разумный русский генерал Столетов. Мы верим ему, как родному отцу!»

Варенька с искренней дружбой пожала Радослову руку в ответ.

Габрово позади. Лошадки бодро перевезли повозку под узкой аркой моста на другой берег бурной Янтры, выбегавшей из города к подножию перевала, и началось глубокое ущелье. С той и другой стороны отвесно падали стены скал, создавая впечатление чего-то мрачного, грандиозного. Как крупны и ярки звезды, когда на них глядишь из ночного ущелья! Но Варенька недолго глядела на звезды. Повозка то и дело задерживалась встречным транспортом с Шипки. Шоссе было узко, в иных местах с трудом было возможно разъехаться; возница соскакивал, брал лошадей под уздцы и с осторожностью вел. Встречных подвод было много: с Шипки ехали в Габрово за провизией и снарядами, везли раненых. Шипкинский гарнизон, оборонявший перевал от войск Сулейман-паши, связан был с Габровом единственной дорогой через это ущелье. Ночами в ущелье кипела деловая торопливая жизнь. По ночам турки не любили стрелять, а с рассветом возобновлялось жужжание пуль, раскаты пушечных выстрелов, и движение подвод на Габровском шоссе стихало.

Но вот дорога вырвалась из ущелья и пошла круто забирать вверх. Круче, выше. Похолодало. С одного края дороги поднималась скала, с другого пошли глубокие лесные овраги, деревья в них по пояс утонули в снегу. Лошади, мотая заиндевевшими мордами, усердно тянули повозку. Крутизна становилась все тяжелее. Откуда-то из простора дохнул жестким дыханием ветер зимы. Приехали. Шипка.

Радослов соскочил с повозки и, подавая Вареньке руку, пылко, по своему обыкновению, сказал: