Обрывистые берега - Лазутин Иван Георгиевич - Страница 35

• Предыдущая
• 35/103
• Следующая

Словно заранее ожидавшая этого упрека, Вероника Павловна поставила на стол чашку и не столько дворнику, сколько себе сказала:

— Ведь он так пил, Семен Данилович! Я так с ним измучилась.

— Полечить бы надо было человека. Полечить… Уж кому-кому, а вам-то, доктору, это дело доступно было. — Дворник, насупив брови, сердито кашлянул в кулак. — А вы — врач. Смогли бы ему и помочь, если б не перебежал вам и Петру Дмитриевичу дорогу этот одесский ферт. Ведь на него работаете. Трудитесь на двух ставках, а поглядите на себя: шубенка, что справили лет десять назад, и сейчас из нее не вылазите, вся в залысинах, а ваш Алик ходит будто только что сошел с витрины ГУМа. Да и Валерка заброшен.

Вероника Павловна хотела что-то сказать в оправдание, но, видя, что дворнику не нужны ни ее объяснения, ни оправдания, осеклась на полуслове. А Семен Данилович продолжал:

— Встретил я недавно Петра Дмитриевича, в прошлую субботу это было, под вечер. Постарел, опустился… Работает на старом месте инженером. Живет один. Говорит, что пьет меньше. Я хоть и не совсем поверил, но сделал вид, что поверил. Посидели мы с ним часок в кафе. Немного причастились. — Дворник тоскливо посмотрел в глаза Веронике Павловне. — Как он хорошо говорил о вас!.. Тоскует и сейчас. Все себя винил. А когда заговорили о Валерке — заплакал. По чести признаться, глядя на его слезы, я тогда плохо подумал о вас. Нехорошо вы поступили с ним. Променяли сокола на змееныша.

— Почему змееныша? — робко спросила Вероника Павловна, сердцем чувствуя, что зря этот старый и честный человек не будет оговаривать и хулить другого человека.

— А как же его назовешь? Вижу, вы с него пушинки сдуваете, каждый раз. когда он уходит, вы ему из окна ручкой машете, воздушные поцелуи шлете, а он… — И снова в прицеливающемся взгляде дворника затрепетала, как в силках, мысль: "Бить или не бить, если уж замахнулся?.." Семен Данилович понял, что в своем откровении зашел так далеко, что отступать уже было нельзя. Да и нечестно: растравил душу человека — и, недоговорив правды, нырнул в кусты.

— Что он? — Лицо Вероники Павловны посуровело, глаза сузились.

— Другая у него есть. Помоложе вас лет на пятнадцать и на своей машине раскатывает. Сколько раз я ее ни видел — всегда в новых нарядах, видать, с достатком. А раз она вышла из машины у комиссионного магазина в костюме, какие продают только на чеки да на доллары.

С каждым словом дворника лицо Вероники Павловны становилось беспомощнее, легкий румянец, как накатистой волной, был смыт с ее щек, и их обдала серая бледность, отчетливее обозначившая пучки мелких морщинок у глаз.

— Вы не ошиблись, Семен Данилович? Говорите — молодая, модница?.. С машиной?.. А какая машина, какого цвета?

— На машине я ее видел всего два раза, и оба раза это была "Волга" темно-вишневого цвета.

— Она брюнетка или блондинка? — Теперь уже в Веронике Павловне говорила не столько жена, сколько, главным образом, женщина, которой изменяет любимый человек. Ее бил внутренний озноб.

— Блондинка… Рыжеватенькая такая. Сама по себе высокая, статная. Одним словом, твоему Алику подходящая пара. Оба со стороны глядятся как на картинке. Таких фотографируют в заграничных журналах. Моя внучка выписывает такой журнал.

— Вы говорите, видели их у комиссионного магазина? А еще где вы их видели?

— Несколько раз видел на углу Горького и Тверского бульвара у магазина "Армения", там у меня территория. Наш Алик не знает, что я там на полставке, по совместительству. Раз видел у шашлычной у Никитских ворот.

Тяжело было Веронике Павловне выслушивать все ото. по она должна была об этом знать. Самое страшное и унизительное для нее в этом было то, что ее предположение о том, что у мужа есть другая женщина, предположение, которое она гасила в себе, за какие-то полчаса душевной беседы со старым человеком стало отчетливой черной явью. Всего больнее, всего чувствительнее ложились на ее сердце слова дворника, сказанные о ее сопернице: молодая, высокая, статная, с собственной "Волгой"… в дорогой модной одежде. Нищенкой и старой несчастной женщиной почувствовала себя Вероника Павловна рядом с этой, пока еще незнакомой ей юной женщиной.

Видя, что своим откровением он привнес в жизнь Вероники Павловны тревогу и боль, Семен Данилович перевернул чашку кверху дном, поставил ее на блюдце и, поправляя под ремнем гимнастерку, встал.

— Не судите меня, Вероника Павловна, строго. Я сказал то, что видел своими глазами. Если б у меня к вам не было душевности и добра — я никогда не открыл бы рта об этом. Все это рассказал вам как родной дочери. Да и Валерку жалко. Подзабросили вы его. Посмотрите, в каких ботинках ходит. Ему уже шестнадцать, а он еще ни разу не видел приличного костюма. Все в школьной форме бегает да так, в чем попало.

Все, что говорил старый дворник, — была сущая правда. А поэтому Вероника Павловна сидела как побитая, не зная, чем возразить и что на это сказать хорошему, доброму человеку.

Уже у двери коридора, поблагодарив за чай, Семен Данилович на прощанье как бы в утешение сказал:

— Когда в саду куст смородины или крыжовника заражает тля, то этот куст выкорчевывают и сжигают. Некоторые пытаются опрыскивать химикалиями, но получается все впустую. Больной куст становится опасен для других кустов. Рано или поздно его выкорчевывают. Вот так-то, милая.

— Так что же вы мне посоветуете? — как-то виновато проговорила Вероника Павловна.

— Своей дочери я бы посоветовал гнать в три шеи такого проходимца. И чем раньше, тем лучше.

— Так что же — разводиться? — еле слышно вымолвила Вероника Павловна пересохшими губами.

— А это уже вы решайте сами. В таких делах советчику — первый кнут.

Уже после того как на лестничной площадке за дворником тяжело захлопнулась дверь лифта, Вероника Павловна еще долго, словно в стопоре, стояла в коридоре и широко раскрытыми глазами смотрела в зеркало на стене. Смотрела и не узнавала себя: рот, изогнутый в скорбной подкове, выцветшие глаза, ничего не выражающие, кроме страха перед будущим и вины перед сыном.

Из этого состояния ее вывел телефонный звонок. С боязнью сняла Вероника Павловна с рычажков трубку. Больше всего она в эту минуту не хотела, чтобы звонил Альберт. Но звонил он. Сразу же, даже не дав ей сказать полуфразы, он осыпал ее привычными для него нежными словами: "мое солнышко", "мой ангел", "ласточка", чертыхнулся, что не предполагал, когда уходил из дома, что может не застать на кафедре научного руководителя, которому он должен передать главу диссертации, тут же по пути ругнул его, назвав "старым склеротиком". Свой взрывной монолог кончил сообщением, что вынужден срочно поехать к профессору на дачу и что возвратиться домой он сможет только завтра к обеду.

Обдав Веронику Павловну каскадом нежностей и не дождавшись ее ответа, он извинился, что опаздывает на электричку, и из телефонной трубки понеслись рвущие душу короткие гудки зуммера.

"Развязка наступает сама собой…" — подумала Вероника Павловна и беспомощно рухнула в кресло, стоявшее рядом с журнальным столиком.

В Смоленск приехали в десять утра. Облитые солнцем деревья привокзального скверика после дождя искрились сверкающими каплями на темно-зеленых резных листьях кленов, на разлапистых кронах немолодых лип, на пестрой, полыхающей всеми оттенками радуги, цветочной клумбе.

Еще в Москве, за день до отъезда группы, Аполлинарий Каллистратович, осененный неожиданно пришедшей в голову мыслью, дал в шесть городов Белоруссии и в Смоленск телеграммы со стереотипным текстом, написанным им под копирку: "Советский комитет ветеранов войны просит разместить в одной из гостиниц вашего города группу школьников-экскурсантов четырнадцать человек руководством Колюжного Аполлинария Каллистратовича. Надеждой на обеспечение генерал-полковник Шабанов…"

• Предыдущая
• 35/103
• Следующая