У кромки океана - Робинсон Ким Стэнли - Страница 60

Она отхлебнула из стакана.

– Короче, стало четыре – три в пользу приезжих. Играли жестко; так и шло вплоть до самого конца. Знаешь, какое напряжение у всех перед закрытием игры: толпа беснуется, обе команды взвинчены. Ну, так вот. – Джилл снова уделила внимание стаканчику. – Шотландское виски, – передернувшись, сообщила она. – Итак, уже кончается девятый, у местных остался последний шанс. Первая отбивающая вылетает в аут, вторая шмякается на землю. И появляется с битой та, что с третьей базы. Все как заорут на нее, и я увидела: у девчонки совершенно белые глаза. Она ступила в квадрат и взяла сет; подающий сделал удар, и девчонка моя – она просто расквасила мяч! Она дала такой драйв над головой левого полевого – прямо в кусты. Ну-у, прекрасно! Публика визжит, а девчонка с бешеной скоростью заканчивает «домики», но левая полевая гостей обегает кругом, влетает прямо в кусты и ловит мяч, я даже представить себе не могла, что такое возможно… И она швыряет мяч из кустов девчонке, которая «шортстоп», та разворачивается и посылает снаряд над головой ловящей прямо в девчонку на «заднем стопе», а точнехонько в этот момент та, что с третьей базы, ну, с белыми шарами, пятнает «домик»!

Джилл уставилась с экрана на Кевина, вращая глазами.

– Однако! В таком волнении эта чума запятнала старый «домик», постоянный, тот, что в луже! Все это видят, и, пока она летит вперед, ее подруги хором кричат, руками размахивают, орут ей – нет, не тот «домик», назад! – и зрители тоже визжат что-то, и вообще такой шум стоит, что она ничего не может разобрать. Я думаю, она поняла – что-то не так, но не знала, что именно. Ловящая – бочка саидпурская – рванула вокруг «заднего стопа» за мячом, и, когда та, с третьей базы, увидела, что игра еще идет, она буквально пролетела по воздуху назад и приехала лицом по грязи точно-преточно снова в старый «домик»! И тут толстая задница ловит мяч и приземляется прямехонько на ту – а та лежит, ясное дело, физиономией в землю.

Джилл с шумом перевела дух, отхлебнула виски.

– Ну, я ее отзываю. Я ведь обязана была это сделать, верно? Она так и не коснулась «домика», с которым шла игра! И вот тут вся ее команда выбегает и орет на меня, и все болельщики тоже орут; мне самой ужасно неприятно, но что тут поделаешь? Единственное, что я могла – ходить и всем кричать в уши: «Она была в ауте! Она не коснулась этого проклятого „домика“, который был обозначен для сегодняшней игры! Игра кончена! Она была в ауте! Я тут не виновата!» А они хором орали, визжали, плакали, и несчастный тренер меня умолял, и старик один, он из Окленда, он их учил всему, говорил так: «Она делала пробег в „домик“, и ты понимаешь, что это именно был пробег в „домик“, судья, ты ведь сама видела. Эти „домики“ – одно и то же». И так далее, и тому подобное. А я твердила: «Нет, она была в ауте, таковы правила, на площадке только один домик, и она не коснулась его, ничего не могу поделать, к сожалению». Мы спорили, наверное, минут двадцать – видишь, до сих пор хриплю. И все это время толстухи из Саидпура бегали по полю, и обнимались, и поздравляли друг дружку с победой, будто на самом деле в справедливой борьбе выиграли матч, а не по несчастному стечению обстоятельств. Смотреть было тошно! Они действительно противные, эти бабищи. Но я ничего не могла поделать… В конце концов мы остались один на один с тренером хозяев поля стоять у бугорка, откуда подают. Чувствую я себя ужасно. Девчата сидят на скамейке, рыдают. А та, третья базовая, исчезла. Не видно ее нигде, и все. Тренер покачал головой и сказал, что у нее надрыв сердечный произошел. Надрыв сердца…

Кевин вырубил ящик и выскочил из дома в ночь, весь трясущийся, с подступающим к горлу комком, ощущая себя бесчувственным тупицей, – если бы только не этот пьяный, страдальческий взгляд сестры!

Третья базовая… Он тоже третий базовый. «Это надорвало ее сердце».

Войти в квадрат в критической ситуации, сделать удар – такой удар, которым можно потом гордиться, – можно было бы!.. И вдруг все перевертывается.

Ночь. Шелест эвкалиптовых листьев. Когда наши успехи рикошетом бьют по нам же, когда хорошее столь тесно переплетается с плохим – это нечестно со стороны судьбы. Конечно, так устроена жизнь, но испытать подобное самому? Сердце надрывается от такого. Надрыв сердечный.

Кевин это испытал.

Ночь в общежитии. Темно и душно. Шумное дыхание спящих, сухой кашель, стоны одолеваемых ночными кошмарами, ужас бессонницы. Запах пота, тошнотворная вонь… Это для нас сумели организовать. Из дальнего конца доносится шум – кого-то колотит лихорадка. Один из симптомов. Кровоточащие десны, жар, вялость, потеря ориентировки. Стало быть, у него все признаки. Старается не шуметь. Ему втолковывают, что надо вызвать медиков, ехать в больницу. Он, конечно же, не хочет. А вы бы хотели на его месте? Оттуда не возвращаются. Вот что заставляет людей желать оставаться здесь. Запах; запах страха. Парень действительно плох. Кто-то включил лампочку в ванной – хоть слабый свет. Все стараются не создавать шума; каждый из нас лежит на своих нарах с широко открытыми глазами и прислушивается. Появились медики. Убить бы их всех! Шепотом совещаются, затем кладут беднягу на носилки. Тот рыдает, пока его несут между рядами кроватей, где молча лежат люди, широко раскрыв глаза в темноте. Никто не знает, что сказать; наконец один находчивый выдавливает из себя: «Еще увидимся, Стив». Несколько человек подхватывают его слова. Носилки исчезают за дверьми. Стив «ушел».

Кевин поднимался по еле видной тропке, ведущей на вершину Рэттлснейк-Хилл. Сквозь разрывы в облаках пробивалось позднее солнце, столбы света наклонно падали с неба на зеленый ковер, покрывающий равнину. Эвкалиптовая куща, росшая на южной, более низкой макушке двуглавого холма, выглядела как не слишком хорошо ухоженный парк – деревья далеко отстоят друг от друга, подлеска нет, земля такая, будто тут вволю попаслись козы. В общем, ничего нет, кроме утоптанной сырой земли и нетленных опавших эвкалиптовых листьев. Нетленных – из-за фитонцидов, которыми они напитаны и которые убивают всю конкурирующую растительность. «До чего смышленые деревяшки!» – думал Кевин, ступая по мягким зеленым желудям и опавшим листьям. Вот и люди такие же существуют на свете. Они несут вред всему рядом с собой, создавая личное чистое «пространство для маневра». Да и целые страны, обладающие способностью убивать малых соседей, тоже существуют. Такова, например, Америка. А из людей – Альфредо. Высокие, красивые, стройные деревья. Корни, правда, поверхностные. Зато обладают противогрибковыми свойствами – не гниют и после смерти. Итак, все чужаки в «зоне интересов» подавлены, жизненное пространство обеспечено. Теперь это пространство надо защищать. Задать работу своей медицинской технологии. Расширяться! Всенепременно расширяться.

Каждый из нас – как дерево своей породы, – философствовал Кевин. – Дорис – цитрусовое, но только не лимон – ни в коем случае! Старый Том – корявый можжевельник, цепляющийся за проходящую мимо жизнь даже самыми засохшими своими веточками. Оскар – сикомор из тех, что растут в Эль-Торо. Хэнк… Ну, это – карликовая яблоня, манзанита, озадачивающее всех, созданное природой растение-бонсаи, диковинка местных холмов. А сам Кевин?.. Кустарниковый дуб – ветвистый, непрерывно линяющий; с виду – разваливающийся на множество отдельных побегов, но в сердцевине своей очень и очень цельный.

Вверх по скользким корням – почувствовать гудение в мышцах ног; побродить по широкой плоской макушке, посидеть часок-другой, наблюдая закат, а потом смотреть, как земля погружается во тьму и по небу кто-то разливает чернила.

Теперь – вниз, сквозь заросли авокадо. Кевин был сейчас слишком непоседлив, чтобы идти в дом; он вытащил велосипед и покатил на нем по дорожкам у подножия холма сквозь прохладу ночи.

Встречный ветер выдул из головы Кевина все мысли, пока тот колесил окольными тропками по местам, где Футхилл встречается с Ньюпортом. Когда, совершенно позабыв о своих несчастьях, Кевин берегом катил к Ньюпорту по дороге от каньона Кроуфорд, он вдруг увидел едущего навстречу Альфредо. Тот вскинул и быстро вновь опустил глаза. Кевин уловил во взгляде промелькнувшего мимо Альфредо – да и во всем его виде – отражение целой смеси чувств, но главное, что прямо-таки распирало Альфредо, – это был триумф. Эмоция неприкрытого триумфа, вырвавшаяся наружу и тут же загнанная обратно.