У кромки океана - Робинсон Ким Стэнли - Страница 23

Твой Оскар».

«Свет дробится на глянцевой поверхности воды, снизу доносится плеск – по каналу движется гондола. Мы стоим на залитом лунным светом мосту, стоим и смеемся, прислушиваясь к песне гондольера. Я решаю перекрасить волосы Малыша Смерти из черных в рыжие…»

Кажется, так. Дневник полного сил юноши из «Пересечения Эйнштейна», прямой контакт сознания, ослепительно яркий свет в голове. Не буду отрицать – представление о Европе у меня сложилось во многом под влиянием этого романа. Но то, что я обнаружил… Неужели за каких-то пятьдесят лет все настолько изменилось? Впечатление такое, будто жизнь сама по себе становится все стремительней. Ветер треплет покровы времени, перемены происходят чаще, нежели мы способны вообразить. Этакое неустойчивое равновесие… Эй, мистер Дилени, я живу в Европе и тоже пишу книгу! Но вчера мне пришлось провести целое утро во Fremdenkontrolle и объясняться с тамошними чиновниками на своем ужасном немецком, говоря на котором я постоянно чувствую себя полным идиотом. Меня и впрямь собираются вышвырнуть из страны. А днем я занимался стиркой: бегал под дождем из дома в прачечную и обратно. Лидди ушибла коленку и плакала в комнате наверху… Сложив в красную корзину последнюю порцию выстиранного и высушенного белья, я облегченно вздохнул – и в следующий миг споткнулся о доску, переброшенную через канаву, которую зачем-то вырыли на тротуаре, естественно, упал, и белье плюхнулось в грязь. Я поднялся, сел на бордюр и, признаться, готов был зарыдать. Что случилось, мистер Дилени? Почему я не плаваю ночами по венецианским каналам, а роняю белье на грязных улицах? Почему вынужден не «перекрашивать волосы из черных в рыжие», а «выбрасывать черновик и начинать все заново»?

До нашего с Лидди отъезда остается две недели.

Утопии – откровенная ложь, вот почему они ненавистны людям. Если вообразить, что жизнь началась заново – на каком-нибудь острове или на материке; если обездолить людей, но дать им новую планету… Главное – чтобы у них была другая история. Между прочим, о подобном рассуждал еще Мор: уничтожение, искоренение старого – и новое начало.

Книжные утопии – безусловно, карманные (статичные, антиисторические по самой своей сути). Почему же мы, узники этого мира, их читаем? Ведь они не говорят с нами; мы изучаем утопии точно какое-нибудь изящное пресс-папье, и что с того? Они могут быть сколь угодно прекрасны, однако нам от того не легче, поскольку начать заново не светит и нужно жить прежней жизнью, чувствуя себя свободными как вбитые в стену клинья.

Необходимо изменить суть утопии. Она вовсе не совершенство, не осуществление наших желаний; такое определение вполне заслуженно вызывает презрительные усмешки. Нет, утопия – процесс создания нового, лучшего мира; дорога, которую может выбрать история; динамичный, бурный, агонизирующий процесс, у которого нет конца. Вечная борьба.

Сравните ее с нынешним течением истории. Если у вас, конечно, получится.

Субботним утром Кевин, Дорис и Оскар поднялись до рассвета, сели на велосипеды и покатили в направлении ньюпортекой трассы. Утро выдалось прохладным, они даже замерзли. Заспанный служащий станции проката выдал им ключи от машины, и компания отправилась дальше.

На трассе в столь ранний час пустовали все ряды. Автомобиль быстро набрал максимальную скорость – около шестидесяти миль в час. «Дерьмо», – пробормотала Дорис. Кевин зевнул: в машинах его постоянно клонило в сон. Дорис пожаловалась, что в салоне дурно пахнет, открыла все окна и принялась костерить тех, кто пользовался машиной до нее.

– Голос добропорядочного гражданина, – заметил Оскар.

Дорис искоса поглядела на него и уставилась в окно.

Гул двигателя, шелест шин, утренняя прохлада… Дорис наконец закрыла окна, а Кевин заснул.

По риверсайдской трассе они добрались до каньона Санта-Ана, нырнули под полог, образованный кронами огромных дубов, что росли в каньоне, миновали Риверсайд, свернули на магистраль 395 и поехали на север.

Когда они проезжали через обширную пустошь в окрестностях Риверсайда, встало солнце и на землю легли длинные тени. Вдалеке мелькали финиковые пальмы и пирамидальные тополя – признаки оазисов, рядом с которыми возникали новые поселения, что окружали Гисперию. Ланкастер, Викторвилль и другие города. В отдельности каждое из поселений не представляло собой ничего особенного, однако все вместе они составляли нечто вроде лос-анджелесской диаспоры. Можно сказать, Большой Лос-Анджелес захватил ныне и пустыню Мохаве, и теперь в нем самом, в сердце старого негодяя, народу стало гораздо меньше – появилось даже свободное пространство.

– А как вы познакомились с Салли Толлхок? – поинтересовался у Оскара проснувшийся Кевин.

– Она преподавала у нас в юридическом колледже.

– Насколько я понимаю, не виделись вы достаточно давно?

– Я бы не сказал. Мы стали добрыми друзьями и встречаемся довольно часто.

– Ясно. Значит, она – член совета по водоснабжению?

– Была, до недавних пор. Однако ей известны все ходы и выходы, и она досконально изучила калифорнийское водное законодательство, что для нас весьма важно, поскольку именно законами штата определяются права городов относительно воды.

– Знаю. Я слышу это каждый раз, когда прихожу за разрешением на строительство.

– Ничуть не удивительно. Вы же понимаете, вода – дело такое… Когда ею распоряжались не власти штата, а сами города, произошло несколько кровавых стычек.

– По-моему, мы от них не застрахованы и сегодня.

Дорога пошла в гору, местность стала более дикой. Слева уходили в небо пики Сьерра-Невады, взметнувшиеся над землей на десять тысяч футов; справа виднелись куда более пологие, голые склоны Слейта, Пана-минта и Уайт-Маунтинс. Промелькнуло за окнами озеро Оуэнс-Лейк (небесно-голубая синева, отороченная белым), и дорога юркнула в долину Оуэнс-Вэлли.

Узкая, зажатая между двумя высочайшими горными кряжами континента, долина представляла собой истинное царство весны. Куда ни посмотри, повсюду зеленели сады – яблоневые, грушевые, вишневые, миндальные; многие деревья цвели: каждая ветка была густо усыпана цветами, каждое дерево напоминало призрачное видение на фоне поросших вечнозеленым кустарником холмов.

Остался позади Лоун-Пайн, самый крупный город долины (его население насчитывало около сотни тысяч человек), начались Алабамские холмы, поражавшие воображение своими диковинными очертаниями, – кстати сказать, эти холмы были едва ли не древнейшими на территории Северной Америки. За Индепенденсом, еще одним крупным городом, показался Бишоп – культурный центр Оуэнс-Вэлли.

Главная улица Бишопа, которая являлась на деле все той же магистралью 395, отделяла кварталы современной застройки от «исторической части», вызвавшей у Кевина смех: этакий городок из какого-нибудь вестерна. Мотели, автобусные остановки, придорожные кафе, дешевые ресторанчики, магазины автозапчастей, галантереи, аптеки и тому подобное. Бишоп явно гордился своим прошлым.

Стоило свернуть с главной улицы, как город преобразился буквально на глазах: шестьдесят тысяч его жителей обитали, по мнению Кевина, в настоящих шедеврах современной архитектуры, которые впечатляли как элегантностью, так и (впрочем, не все) причудливостью форм. Калифорнийский университет занимал целый квартал в северо-западной части города. Оставив машину на стоянке, Кевин, Дорис и Оскар направились к университетскому городку.

Часть территории университету выделила мэрия Лос-Анджелеса, а другая часть досталась в наследство от резервации, в которой когда-то жили два индейских племени – шошоны и пайюты. Университетские здания словно копировали пейзаж долины: они выстроились двумя рядами, наподобие горных цепей, а между ними, в тени многочисленных сосен, приютились низенькие деревянные сооружения. У дорожки стоял стенд со схемой городка. Отыскав на ней Кребер-колледж, Оскар повел спутников туда, мимо студентов, что перекусывали, привольно расположившись на травке. Они приблизились к деревянным постройкам, и тут Оскар остановился и показал на женщину, которая сидела на солнце, прикрыв глаза.