За живой и мертвой водой - Далекий Николай Александрович - Страница 17

• Предыдущая
• 17/104
• Следующая

— Спасибо, Наталья Николаевна…

Растроганный Юрко нашел руку учительницы, припал к ней губами.

— Что ты! — возмутилась женщина, вырывая руку. — Не надо. Юра. Я тебе благодарна. Я рада, что ты остался человеком, я горжусь тобой. Ты даже не представляешь… — В ее голосе послышались слезы. — Иди! Тебя могут увидеть.

Через полчаса Юрко появился у своей хаты. Он успел побывать на кладбище, где среди старых, заросших бурьяном могил спрятал ружье.

Тетка, впустив его, начала сокрушаться, попрекать:

— И этот по ночам пропадает. Вечерю ему приготовила, глаз не сомкнула за ночь. Ну, где тебя черти носят, когда кругом такое творится? Я вас без отца и матери выходила, вырастила, а теперь вам тетка не нужна, вам только самостийна держава ваша на уме. Поубивают вас немцы или ляхи, а я с кем век буду доживать, кто мне очи закроет, на могиле крест поставит? У–у, Карабаши, проклятое семя цыганское, бездомное. Да ты съешь что–нибудь, бахур^[9], кому я наготовила? Вот и все, слова тетке родной не скажет. Наказал меня господь, своих детей не дал, наградил племянниками, чтобы я весь век мучилась.

Юрко не огрызался. Не раздеваясь, не снимая ботинок, он повалился на постланную ему на узком деревянном диванчике жесткую постель и лежал, повернув голову к темной стене. Только сейчас он почувствовал, как ноет и дергает то место на ноге у щиколотки, которое он поцарапал колючей проволокой. Очевидно, царапина была глубокой, и нога опухла. Следовало бы ранку смазать йодом, перевязать даже, потому что от такой чепухи бывает заражение крови. Обойдется… Заживет, как на собаке. Была бы у него только одна эта беда…

Мучила жажда. Чего проще — встать, сделать три шага, там, в углу на скамейке, ведро и кружка. Но Юрко не хотел даже шевельнуться, лежал, как мертвый. После всего пережитого за эту ночь он испытывал такое уныние, такой упадок духовных сил, что вдруг разуверился в себе, и все его планы и надежды показались ему полнейшим вздором. Ведь он взял на себя непосильное бремя. Есть граница человеческим возможностям. Когда горит лес, можно ли спасти в нем окруженные огнем две елочки? Нет, сгоришь вместе с ними сам. Кто он такой? Ослепленный любовью семнадцатилетний хлопец. Жизнь, любовь… Что он, жалкий сопляк, понимает в этом? Ведь это, может быть, и не любовь еще, а только причуда, детская забава. Чем очаровала, заколдовала его Стефа? Разве мало хороших украинских девчат? На него все смотрят… Есть такие красуни. Хоть та же Оля Мудряк… Идет по улице, как королева, глаза горячие, ласковые. Одна дочка в богатой хате… А он связался с рыжей полячкой, у которой все богатство — маленький брат на руках… Юрко не щадил себя, старался найти все новые и новые доказательства своего безрассудства, вызывал соблазны из иной, возможной для него жизни, в которой место Стефы заняла бы другая. Картины этой благополучной жизни среди крестьянского достатка сменялись в его воображении одна за другой. Но сердце щемило, тоска сжимала горло. Юрко ненавидел себя за эти мысли, за то, что обессилел, пал духом и готов отречься от своей любви. Он чувствовал также — что–то нашептывало ему об этом, — что, если он во имя собственного спасения покинет Стефу, оставит ее без помощи, то он уже не будет тем человеком, каким был до сих пор, а станет чем–то дрянным, подлым, отвратительным, лишенным навсегда уважения к себе.

Хлопец лежал неподвижно. В ушах шумело, темнота плотней окутывала его, растворяла в себе. И вот все исчезло, кроме сухого горла и ноги, в которую кто–то вбивал слабыми ударами тонкий ржавый гвоздь. В темноте вспыхнуло лицо Натальи Николаевны, той прежней, радостной и счастливой. Она сказала весело: «Я горжусь тобой». Но оказалось, что это была не Наталья Николаевна, а Стефа, шептавшая у его изголовья молитву. Он хотел произнести только одно слово: «Воды!», — но не смог шевельнуть затвердевшими, словно высохшая известь, губами.

Он спал часа три. Проснулся от испуганного голоса тетки:

— Юрко, Юрко, немцы в селе!

Хлопец сразу вскочил на ноги, ошалело огляделся, прислушался и, жмурясь от ярких солнечных лучей, бивших в маленькие окна их низенькой хаты, не спеша пошел в угол к ведру с водой.

— Три машины, полно солдат, полицаев, — торопливо сообщила тетка. — Одна машина к хате старосты поехала.

Юрко, наклонившись, жадно пил воду из ведра. Вытер губы, покосился на покрытую холщевым полотенцем миску на столе.

— Ну, чего же ты стоишь? — торопила его встревоженная тетка. — Прячься!

— Да не шумите вы, — досадливо сказал Юрко, вытаскивая из–под полотенца яйцо, луковицу и ломоть темного хлеба. — Дайте–ка лучше йод. У нас, кажется, был.

— Йой, беда мне с тобой, — бросилась к полкам на стене женщина. — Немцы в селе, а он…

Юрко не подавал признаков тревоги. Он очистил яйцо, отер пальцами беленькую молоденькую луковицу и начал есть, поглядывая на окна. Тетка с пузырьком стояла рядом, теребила его за рукав. Продолжая жевать, хлопец поднял штанину, осмотрел ногу. Так и есть — щиколотка опухла, три рваных, запекшихся ранки, кожа покраснела.

— Господи! Где же ты так? — всплеснула руками тетка.

Юрко взял у нее пузырек и, морщась от боли, старательно смочил ранки йодом.

— Спасибо, тетя!

Он печально и ласково поглядел на маленькую женщину, долгие годы заменявшую ему мать, обнял ее за плечи, хотел поцеловать в морщинистую щеку, но вдруг застыл, скосив глаза на окна.

В следующее мгновение он уже был у порога. Толчок ногой, и брус порога сдвинут ровно настолько, чтобы высвободился край одной из досок пола. Еще секунда — и хлопец нырнул под поднятую доску, улегся там на тряпье. Тетка немедленно сдвинула брус на прежнее место, повернула тугую деревянную щеколду, опуская секретный клин, закрепивший порог намертво.

Вот так мгновенно исчезал Юрко во время облавы. Доски пола были узкими, не приставали плотно друг к другу. Немцы и полицаи, разыскивавшие беглеца, не раз совали штыки в щели. Именно на это и рассчитывал Юрко, готовя свое незатейливое убежище. Он все учел, проверил, заставив тетку совать в щели нож. Полицаям и в голову не пришло бы, что у них под ногами под узенькой доской может лежать человек. А Юрко лежал там на боку, вытянув в струну свое тело, и только однажды штык скользнул по кончику его носа…

На этот раз тревога была напрасной. Машины проехали мимо хаты, не останавливаясь, и свернули на Бялополье.

Две бандеровские сотни после окончания кровавой акции покинули Бялополье, сопровождая большой обоз и стадо коров. Они везли с собой богатую добычу — подводы были нагружены мешками с зерном, кадками с мукой и крупой, сундуками, наполненными награбленным добром. Кто–то отчаянный и жадный рискнул прихватить и огромного племенного быка, привязав его за продетое в губу железное кольцо к задней перекладине воза. На одной из повозок везли тело убитого бандеровца и двух тяжелораненых: несколько молодых поляков успели взяться за оружие и оказали сопротивление.

Тяжело нагруженный обоз двигался медленно, и когда колонна углубилась в лес, стало совсем светло. Петр Карабаш приказал остановиться и выстроить всех людей на поляне.

Сотни выстроились в две шеренги, друг против друга на расстоянии десяти–двенадцати шагов. Убитого положили на землю, накрыли ковром и у его изголовья застыли два вояки с винтовками.

— Смирно! — крикнул высокий сотник Ворон и откозырял представителю центрального провода. — Друже Ясный, сотни построены, ждут вашего слова.

Петр Карабаш кивнул головой. В сопровождении тронувшихся за ним сотников он прошелся перед строем, внимательно оглядывая бойцов, вооруженных немецкими винтовками и карабинами. На голове почти каждого из них красовалась суконная шапка–мазепенка с самодельным алюминиевым или медным значком в виде трезуба. Карабаш задержал взгляд на этих радовавших его душу значках.

Вояки–бандеровцы смотрели на представителя центрального провода с веселым любопытством, ждали, что он скажет. Их лица, осунувшиеся и потемневшие за ночь, грязные, в подтеках смешанного с пылью пота, все еще сохраняли следы возбуждения, азарта, остервенения, которые охватили их во время ночной кровавой расправы. Карабаш видел в глазах этих молодых хлопцев безумную отвагу, кровь и зарево пожаров. Он любовался ими, для него они были наследниками боевой славы запорожских казаков.

• Предыдущая
• 17/104
• Следующая