Золотой ключ. Том 1 - Эллиот Кейт - Страница 30
- Предыдущая
- 30/85
- Следующая
Под ней лежал зеленый шелк, придавленный по краям стеклянными и золотыми гирьками и присыпанный амулетами. Здесь было все, чем богата магия тза'абов: сухие веточки пустынной ракиты для Чистоты и Неприкосновенности, хрупкая сеточка из кресса для Надежности и Силы, листья лимона и падуба и щепки пальмовой сердцевины – Здоровье, Предвидение, Победа. Стараясь не просыпать и не повредить их, он поднял и отложил в сторону шелк, а затем вынул тубу из Тонкой, превосходно выделанной кожи цвета слоновой кости, – в ларце таких туб было несколько.
Он размотал золотые проволочки и снял крышку; она повисла на одной из проволочек. Потом старик зацепил ногтями и извлек пергаментный свиток. Он источал слабые запахи гвоздики, кедра и жимолости, символически связанные с Акуюбом: Волшебная Энергия; Сила и Духовность; Божественная Любовь.
В Тза'абе Ри священные тексты хранились не столь бережно. Но то было в годы жизни Пророка, в годы мира – тогда дивно расписанные страницы можно было безбоязненно содержать в кожаном переплете… Времена изменились, грянула война, и теперь Кита'аб (вернее, то немногое, что от него осталось) лежит в шатре одинокого старика посреди вражьего стана. Драгоценная Книга в окладе из кожи, золота и драгоценных камней погибла, осталось лишь несколько пергаментов, – иные порваны, опалены, испятнаны праведной кровью тза'абов. Аккуратно скатанные, они хранятся в заколдованных кожаных тубах, а тубы – в ларце из терновых дощечек, скрепленных бронзой и верой.
Старик не ведал о судьбе оклада. Но был уверен, что враги содрали золото, вылущили драгоценные камни. Кожа, наверное, сгорела; в тот день многое трещало и корчилось в огне, даже человеческая плоть. В тот день изменник Грихальва внезапно напал на караван и отнял у Тза'аба Ри – у всех его мужчин, женщин и детей – самую драгоценную книгу, самое святое и мудрое учение Благословенного Акуюба, оставленное им в чернилах, рисунках, словах такой силы, что лишь избранным дозволялось их видеть.
А остальные, конечно, получали божественные откровения в святилищах – из уст слуг Пророка.
Сколько потеряно страниц, сколько текста… О Акуюб! Сколько волшебства… Но осталась сила, и остался член Ордена, один из тех, кто сподобился постигнуть тайную науку Аль-Фансихирро.
Старческие губы дрогнули, растянулись в умиротворенную, благодарную улыбку. В живых остался только он, но и этого достаточно, ибо один способен научить второго. Разве важно, что родной народ осудил его за поклонение “бессильному” богу, за служение святому, которому не хватило смелости наложить на себя руки? Разве важно, что он – изгнанник, отверженный в законных пределах своей страны? Нет. Важно лишь то, что у него есть миссия и он ей верен.
Он поднес к губам свиток – всего на миг, даже не поцеловал, а вдохнул его запах. Старый запах дыма и смерти.
А затем корявые ладони мягко опустили пергамент, угнездили на груди, в складках тза'абской одежды – естественно, зеленой. Как сверкающий изумруд. Зеленый – цвет Аль-Фансихирро.
У пышной растительности Тайра-Вирте (“Зеленая Страна”) – иной оттенок и совсем иная душа. Народ ее не знает истинной веры, лишен благословения Акуюба, не молится ему и даже не желает его знать. Тайравиртцы поклоняются Матери и Ее Сыну – святой паре – и не догадываются, какие они глупцы. Только глупец отворачивается от божества, которое правит миром.
Порой старик забывал, зачем пришел в эту страну, почему остался. Сердце его тосковало по палящему солнцу Пустыни, по ее простору и суровой красоте, по трудностям, закаляющим тело и дух мужчины. Но долг привел его сюда, долг заставляет его говорить на языке врагов и называть их друзьями. Ибо среди них есть свои – пусть даже они слепы, пусть даже они вершат языческие обряды, пусть даже в их жилах течет вражья кровь.
Да, здесь рождаются, живут и умирают потомки его народа. И знать ничего не знают, ведать не ведают о своем Боге, о своем сердце, о своем наследстве.
А еще – о своей силе.
Она его не жалела. Льстила, грубила, уговаривала, требовала, делала с ним все, что хотела, делала все, что хотел он. Доказала жеребцу, что ему по силам любые скачки. Дикому, необъезженному, нетерпеливому и не уверенному в себе жеребчику. Он чуял запах кобылы, он вожделел кобылу. Она превосходно справилась со своей ролью – дала ему отменный первый урок любви.
И вот он спит. Развалился на двух третях ее кровати с сытой, самодовольной улыбкой на породистом лице. А ей остался уголок – даже ног не вытянуть. Но ее и не клонило в сон. Она сидела в изножье, привалясь к резной спинке, к складкам газового, с золотыми кистями балдахина, опираясь на шелковые подушки. За окнами сгущались сумерки. Гитанна уже несколько часов провела в постели.
Она думала о том, сколько усадеб отдаст ей герцог в придачу к уже подаренному городскому особняку. В каком размере назначит годовое содержание. Пришлет ли украшения, а если пришлет, то хорошо бы покрасивее и подороже…
Она думала о том, с кем он забавляется в постели, пока она обучает любви его сына.
На глазах выступили слезы. Скорее смахнуть – жалоб от нее не дождутся! Да и толку от них… Во власти Бальтрана подарить ей надежную лодку с прочным навесом от дождя, но герцог ни за что не украсит ее своим сиятельным присутствием.
– Я ему говорила, – шептала она сквозь зубы, – я говорила Госе, что так и будет… Он оставит Верховного иллюстратора, а любовницу бросит.
Алехандро пошевелился, и Гитанна смолкла. Нельзя откровенничать перед наследником герцогского титула. Даже перед спящим.
Стоило ей подумать об этом, как он открыл глаза – светло-карие, в зеленых крапинках, создающих приятный колорит. Эти глаза хорошо сочетались с темно-каштановыми волосами и ресницами, с таким же, как у нее, овалом лица, типичным для тайравиртцев.
Улыбка стала шире, мелькнули зубы, среди них один кривой – она еще раньше это поняла, когда нащупала языком. Он чуть повернут, уголок слегка приподнят над соседним зубом. Интересно, подумала она, заметно ли это хоть на одном официальном портрете? Или братец, становясь к мольберту, предпочитает не видеть физических недостатков? Раньше она не обращала на Алехандро особого внимания – во всяком случае, не больше, чем требовал дворцовый этикет. Для нее в этом мире существовал только Бальтран.
«Сарагоса, будь ты проклят! Меня выбросят на свалку, а ты останешься…»
Алехандро с наслаждением потянулся, из груди вырвался хрипловатый смех. Два года назад у него сформировался недурной баритон – хвала Милой Матери, – совсем непохожий на отцовский бас.
"А то бы я, наверное, спятила”.
– Ну, что теперь? – спросил он беспечно.
– Теперь? Да то же, что и раньше. Если хочешь. Она надеялась, что не хочет. Но разве ему откажешь?
– Опять? – Снова ослепительная улыбка. С такой улыбкой можно без всякого труда покорить мир. – У тебя в этом деле больше опыта. Как скажешь, так и будет.
Гитанна оскалила зубы, но он это принял за ответную улыбку.
– У до'Веррада неугомонность – фамильная черта.
– Точно. – Он был молод, очень молод – на десять лет моложе ее, – но уже не мальчик, ведь он вырос в доме правителя. – А сила?
Сейчас он заговорит о конях. Эйха, почему бы и нет? Во всем этом есть что-то лошадиное.
– Наверное. Все-таки герцогиня четырех родила.
– Но выжили только двое. – Он погрузил локоть в подушку, подпер широкой ладонью голову.
– Сила не имеет ничего общего с живучестью, – возразила она. – Правда, кое-кто утверждает, что без силы нет семени, необходимого для выживания рода.
– Так мы что, будем об этом спорить?
– Как пожелаешь, дон Алехандро. Он поморщился.
– Я хочу быть просто Алехандро, а не наследником герцога.
– Но ведь ты наследник герцога.
– Даже здесь?
– Везде… Алехандро.
Снова блеснули в улыбке зубы, у глаз на миг пролегли веселые морщинки.
– Что теперь?
– Все, что захочешь.
– А если я захочу тебя?
- Предыдущая
- 30/85
- Следующая
