Кто-то за дверью - Робер Жак - Страница 26
- Предыдущая
- 26/29
- Следующая
– Куда же? – недоуменно интересуется Дамьен.
Я тоже удивлен. Есть только один выход, и Гансу это известно. Что он там еще замышляет?
– Сюда, – дулом револьвера Ганс указывает на дверь своей комнаты, его лицо искажает гримаса. – Знаете, – говорит он, – я, как и все обманутые мужья, недоверчив. Очень недоверчив!
Мне абсолютно неясны его намерения. Не собирается ли он запереть Поля Дамьена в этой комнате? Он же отлично знает, что из нее нет выхода. Однако в комнате есть окно, и находится оно на первом этаже. Минуты не пройдет, как Дамьен выберется наружу. Ганс должен это понимать так же хорошо, как и я. Тем не менее, похоже, у него есть вполне определенная идея.
– Давайте, Дамьен, побыстрей! – жестко приказывает он, размахивая оружием.
Поль повинуется. Ему не остается ничего другого. Твердым шагом он направляется к комнате, дверь которой распахивает перед ним Ганс.
– Ну, входите!
Поль исчезает в комнате. Тогда Ганс поворачивается к Пюс, которая, кажется, побледнела еще сильнее, и командует:
– А ты оставайся на месте!
Затем он входит вслед за Дамьеном. Теперь я их не вижу, но вскоре слышу глухой звук падающего тела.
Пюс тоже услышала этот зловещий стук. Она бросается к входной двери, но в ту же секунду появляется Ганс.
– Ах, нет, Франсуаза, не делай этого! – кричит он, снова нацеливая на нее оружие. – Не надо уходить!
Он приближается к ней, а она, бедняжка, просто вжалась в дверь. Он больше не кричит, напротив, его голос опять делается на удивление сладким.
– Почему ты хочешь уйти? Ну, почему, Франсуаза? Ведь нам будет так хорошо теперь вдвоем...
– Что вы сделали с Полем? – кричит Пюс сдавленным голосом. – Что вы с ним сделали?
– Какая тебе разница? – говорит Ганс, отвратительно улыбаясь. – Ты же сказала ему, что больше его не любишь, что все кончено между вами...
Пюс по-прежнему прижимается к двери, а он подходит все ближе, и мне кажется, ей сейчас станет дурно. В ее лице нет ни кровинки; мертвенно-бледное лицо прекрасной моей любви – наконец, я его вижу!
Вдруг она начинает отбиваться еще до того, как он притронулся к ней, размахивает перед ним руками, словно желая отогнать страшное видение.
– Выслушайте меня! – кричит Пюс. – Вы должны меня выслушать.
Остановившись в метре от нее, начинает орать Ганс:
– Нет! Замолчи! Говорить буду я! Мне так много нужно сказать! Это душит меня!
Он ловит ртом воздух, делает несколько глубоких вдохов. Потом, словно револьвер начинает жечь ему руку, избавляется от него, отбросив далеко в сторону, и оружие с железным стуком падает на пол.
Никогда еще голос Ганса не звучал так нежно:
– Видишь, тебе больше нечего бояться, любовь моя. Я выбросил револьвер. Это надо было для Поля, понимаешь, чтобы его испугать. А тебя, тебя я простил. Я все знаю. Знаю, что ты хотела вернуться ко мне. Я записал это в блокноте. Видишь, я тебя освободил! О, Франсуаза, ты жива! И так прекрасна! Как я испугался! Произошла ошибка. Неизвестная из Ньюхавена, светловолосая женщина, найденная у скалы – то была не ты! Теперь, дорогая, мы все начнем сначала. Я столько думал о тебе! Я столько пережил! Я ни на миг не разлучался с тобою в мыслях!...
Блокнот, неизвестная из Ньюхавена, светловолосая женщина, найденная у скалы... Несвязный бред сумасшедшего, абсолютно непонятный для Пюс. Она знает, что имеет дело с безумцем, и слушает его невразумительную речь, не слыша.
Однако все меняется, и Пюс приходится взглянуть на Ганса другими глазами, когда он достает из кармана ее фотографии и любуется ими, сравнивая с оригиналом.
– Я рассматривал их без конца, – говорит он. – Особенно ту, где ты обнаженная. Взгляни, Франсуаза, взгляни сама, как ты прекрасна!
Он протягивает ей снимок, который ему так дорог, и она с изумлением смотрит на фотографию. Что-то изменилось для нее: безумство, опирающееся на доказательства, неоспоримая реальность, вторгшаяся в сумасшедший бред.
Мне кажется, я читаю в испуганном взгляде Пюс вопрос: каким же образом фотографии попали в руки этого чудовища? Она еще цепляется за разумное объяснение: сумасшедший проник в дом, перерыл его сверху донизу, обнаружил фотографии в ящике письменного стола. Да могло ли быть иначе?
– А еще у меня был твой голос, – продолжает Ганс, указывая на магнитофон, стоящий на полу около моего стола. – Твой голос, который обращался ко мне, и я слышал даже твое дыхание. Дыхание твоей страсти, Франсуаза!... Ты помнишь тот рассвет в Отейле? «Твое тело, обжигающее, словно пламя, влекущее, словно море...»
О, да! Она помнит, помнит тот рассвет, который был и рассветом нашей любви. Помнит это стихотворение, которое она обожала, потому что сама явилась источником вдохновения. Но такое уже чересчур: это стихотворение из уст безумца, это воспоминание семилетней давности об Отейле...
Однако Ганс не оставляет ей времени задуматься над новыми вопросами. Мысль о том, что ему пришлось вынести в последние дни внезапно приводит его в ярость.
– Но мы уничтожим все это! – вопит он. – Все, что причинило мне такую боль! В особенности его письмо! Это гнусное письмо! «Моя любовь, ты придешь, и наши плечи соприкоснутся, наши руки, наши губы...»
Вот он снова лихорадочно роется в карманах, а Пюс не отрывает от него глаз, смотрит на него, как на фокусника, явившегося из кошмара, извлекающего на свет вещественные доказательства супружеской измены.
Отыскав «гнусное письмо», Ганс размахивает им.
– Но с этим покончено! Ты здесь! Я никогда больше не стану перечитывать это ужасное письмо!
Он комкает листок и отбрасывает в сторону так же, как до этого бросил оружие. И тогда, опустошив карманы, освободив наконец руки, избавившись от всего, что причиняло ему боль, он преодолевает последнее расстояние, отделяющее его от Пюс. Хватает ее за руку, с неудержимой силой привлекает к себе, и я понимаю, что сейчас произойдет то, чего я никак не предвидел. Он потребует свое, то, что ему принадлежит. Пюс может кричать сколько угодно, он возьмет ее здесь, у меня на глазах, даже не зная, что берет насильно, ибо уверен, что эта женщина жена его и у нее есть по отношению к нему обязанности.
– Ну, иди же! Приди в мои объятия! Как безраздельно ты будешь принадлежать мне сегодня! Как в первую нашу ночь, Франсуаза! Нашу первую ночь в Отейле!
Ганс, наверное, совершенно забыл обо мне. Или же, помня, полагает, что я из деликатности удалюсь, оставлю мужа наедине со вновь обретенной женой. Только этого не хватало! Бедный Пигмалион! Ганс не желает уступать мне место, которое я предоставил ему на время. И как упрекнуть его в этом, если я сам дал ему в жены собственную жену?
Но жена сопротивляется с бешеной силой. Она понимает неотвратимость того, что должно произойти, всю его абсурдность, но несмотря на безвыходность положения, не желает покориться и отбивается, обезумев от страха.
Это кара, Пюс, твоя кара! Ты не захотела хранить верность, принадлежать единственному мужчине, ну и вот, пока двое дрались, ты досталась третьему, и узнаешь, что такое ад!
Не думаю, что тебе удастся вырваться! Он надежно держит тебя, все крепче сжимает твою кисть. Ганс больше не сдерживает своей дикой силы, хватает Пюс за другую руку и отрывает от стены. Теперь с ним не совладать. Он швыряет Пюс на диван и набрасывается на нее.
Она начинает кричать, выть, словно животное, но напрасно: рядом нет соседей, готовых услышать ее. Это не только бесполезно, но и опасно. Ибо я вижу, что у Ганса ее крик вызывает обратную реакцию. Сопротивление делает безумца еще безумней. И вот он, в свою очередь, рычит:
– Да замолчишь ты, потаскуха?! Замолчишь или нет? Небось, в отельчике на Темзе ты не орала? Или, может, от наслаждения, а, шлюха?
У нее вырывается еще один крик, а потом она умолкает. Неожиданно руки Ганса Вамберга добрались до ее горла. Его длинные безжалостные пальцы трижды убийцы сжимают горло Пюс все сильней, и я вижу, как из ее приоткрытого рта вылетает последний неслышный крик, беззвучный крик смерти.
- Предыдущая
- 26/29
- Следующая
