Змеелов - Карелин Лазарь Викторович - Страница 38
- Предыдущая
- 38/39
- Следующая
Павел купил бутылку коньяка, выбрав пятизвездочный грузинский, купил сыру, брынзы. Он не заговаривал с продавщицами, отдавая чек, он добро кивал им, называл, что ему нужно, а потом смотрел, как они работают. Это свой был народ, он прощался и с ними. Женщины взглядывали на него, понимали, что он не подлаживается к ним, не пытается завести мимолетного этого знакомства, часто обидного, что мужчине этому не очень-то по себе, хотя он улыбается, добро кивая.
Теперь, когда руки были заняты, ничего другого не оставалось, как ехать домой, а домом для него был дом Лены. На метро Павел доехал до станции "Бауманская", оттуда завернул к рынку, круглому, как цирк, сооружению, но убедился, что опоздал: двери уже были заперты. Пешком, мимо Елоховского собора, мимо нового тут здания с развевающимся флагом на фронтоне, мимо купеческой поры магазинчиков, еще издали увидев парусом стоящий белый дом, Павел медленно шел и шел к нему, москвич с покупками в руках, с бутылочкой вот. Москвич среди москвичей. Он шел и прощался - и с собором, и с магазинчиками, и с красным флагом, и с москвичами вокруг, прощался с Москвой.
Лена была дома. Судьба была добра к нему! Когда Павел отмыкал дверь, Лена окликнула его:
- Павел, это вы?
Судьба была добра к нему, но у Лены был убитый голос.
- Я! Как хорошо, что вы дома! Мечтал, чтобы вы вдруг оказались дома! Павел сложил свои покупки на кухонный стол, глянул, как помолился, на кресты в окне. - Можно к вам?
- Можно.
Лена забилась в самый дальний угол своей тахты-кровати, сжалась там в углу, обхватив руками плечи.
- Вам нездоровится? - спросил Павел. Глядя на нее, он и сам ужал плечи под ладонями.
- Она умерла, женщина та умерла, - сказала Лена. - Кричала, не верила, что ее невозможно спасти. Осуждала всех. Сына. Не дай бог так умирать. А у вас что? Вы почему такой?
- Я отнес эту тетрадь в прокуратуру, - сказал Павел, присаживаясь на краешек тахты.
- Решились? Я боялась, что вы не решитесь.
- Теперь мне надо уезжать, спасать сына. Но я через год вернусь. Я вернусь.
- Я буду вас ждать.
- А вы бы поехали с нами! Втроем, нет, вчетвером. Сын, вы, Тимка и я. Тимка - это щенок, эрдель. Замечательный пес. Покатим, а?
- В Кара-Калу?
- Ага! А через год вернемся. Думаете, там нет больных? Сколько угодно. Но там они как-то иначе умирают, не кричат, не торгуются. Пришла пора умирать, и умирают. Я видел, как умирал один старик. Сложил руки, закрыл глаза - и все. Поехали?!
- Заманчивая картина. Нет, мое место здесь, Павел. У меня тетка старенькая на руках, больше никого у нее нет. Ей надо помогать.
- Что вы за человек, ну что вы за человек?!
- Обыкновенный. Это опасно, то, что вы сделали?
- Не знаю. Надо было это сделать. Знаю, это надо было. И надо сына увозить. Вот ему тут опасно.
- Я сразу поверила, что вы еще отобьетесь, что вы еще сильный. Как взглянула, залюбовалась вами. Вон какой! А потом испугалась за вас. Неужели, подумала, вы из этих, кто навещал Петра Григорьевича?
- А я вас совсем сперва не разглядел. Ходит какая-то и пахнет лекарствами.
- Да, я пропахла лекарствами. Моюсь, моюсь, а не помогает.
- Мне даже нравится. - Павел потянулся к Лене, несмело припал лицом к ее плечу и замер, страшась, что она отстранится от него. Она не отстранилась. Ее рука коснулась его лба, пальцы у нее дрожали.
- Не торопи меня, - шепнула она. - Не торопи меня... Дай мне привыкнуть... Дай мне поверить, что могу быть опять счастливой...
Но он уже целовал ее, и она отвечала ему, их губы смелели. Но уже ничего они не могли поделать с собой, не могли остановить себя. Она все же вырвалась из его рук, подбежала к окну, задернула занавески, отгораживаясь от куполов с крестами, стыдясь этих свидетелей. Потом она вернулась к нему.
28
Рано утром пошел дождь, летний, быстрый, мгновенный. Павел не спал, он услышал, как первые капли ударились о карниз, как потом зашуршала, заструилась вода. Обе узкие створки окна были распахнуты, и в комнату сразу проник запах дождя. Сперва это был запах влажной пыли, потом, показалось, это стал запах неба. Павел приподнялся на локтях, склонился над Леной. Она спала совсем неслышно, и от нее пахло дождем. Он глядел на нее и не мог вглядеться. Из-за утреннего сумрака в комнате? Он не мог, вглядываясь, рассматривая ее, близко наклоняясь к ней, почти касаясь ее губами, он не мог понять сейчас, какая она. Он знал только, что она прекрасна. Ее рука, эти выбеленные бесконечным мытьем пальцы медсестры были прекрасны. Ее губы жили и во сне, он не знал, что у нее такие губы, он думал, что они у нее узкие, а они полнились и вздрагивали, они были прекрасны. Но он не мог в них как следует всмотреться, они менялись, ускользали.
Лена открыла глаза, в них не было сна. Она не спала, когда он ее разглядывал, почти прикасаясь к ней.
- Разонравилась? - спросила она, но не было тревоги в ее голосе.
- Ты для меня загадка, - ответил Павел. - А знаешь почему?
- Почему? - Она пахла дождем, молодой тополиной листвой.
- Потому что я в тебя влюблен. Я даже не умею тебя как следует разглядеть. Гляжу на твое лицо, но не могу в нем разобраться. Красива ли ты, не очень, очень? Не могу понять, уловить. Потому что я в тебя влюблен. Наверное, ты не такая уж и красавица, я не знаю, но я слепну от твоей красоты. Понимаешь, я ослеп от тебя. И почти ничего не соображаю, понимаешь. Не могу понять, скромна ли ты или это мне лишь кажется. Ты говоришь про самое обыкновенное про что-то, а я изумляюсь твоим словам, твоим мыслям, твоей мудрости. Но это ведь совсем простые мысли, житейские, обычные. Так отчего же я так ими восхищаюсь? А я в них даже не вдумываюсь. Я слежу за движением твоих губ - и люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя...
Дождь шел все сильнее. Это была гроза, не страшная, летняя гроза, а все же - с тучами, громом, молниями и с таким пронзительной чистоты воздухом, какой бывает только в горах, где не сошел еще снег. Раз всего в жизни добрался Павел до этой горной гряды. Сейчас он вспомнил тот воздух, тот охвативший его внезапно восторг, когда хотелось кричать, вызывая эхо, петь, когда встали рядом в глазах слезы радости и отчего-то - печали.
- Я верю, - сказала Лена. - Я верю тебе, Павлик. Нет, а я тебя сразу разглядела. Ты красивый. Но ты был чужой, а теперь ты не чужой. Какая гроза... Даже страшно...
Павел поднялся, встал у окна. Ветер взметал занавески, темным, влажным золотом струились купола. И уже вдали светлело небо.
- Сейчас кончится дождь, и рвану на рынок, - сказал Павел. - Куплю мяса, зелени. Буду готовить свадебный обед. Сам!
- Ах, ты уже женился? Какой быстрый.
- Мы поженились еще знаешь когда?
- Когда?
- А вот когда я принес тебе ведро роз. Не надо спать нагишом, красавица ты моя.
- Не надо подсматривать, как спят женщины, красавец ты мой. А может, так, провел ночку, и все? Ведь ты такой у нас...
- Я не такой у вас. Я совсем другой у вас. Я сам не знаю, какой я у вас.
- Я тебя люблю, Павлик. Хочешь взять меня в жены? Бери.
- Беру!
Дождь как начался внезапно, так внезапно и кончился. Грянуло солнце.
Лена подошла к Павлу. Нагие, обнявшись, они стояли у открытого окна, стояли перед всей Москвой, перед близкими куполами. Лена попросила:
- Господи, обвенчай нас.
29
В этом здании, цирке, именуемом Бауманским рынком, Павел прежде всего купил плетеную корзину. Он купил ее у старушки, которая принесла на рынок в своей корзине всего лишь пять белых грибов. Но каких! Только первые летние белые грибы бывают так совершенны. Они коричнево-румяны, они без единого пятнышка, без единой червоточинки. Старушке было жаль продавать грибы. Сколько походила по лесу ради них, как рано встала, вымокла на росе. Как радовалась каждой этой головке. Старушка заломила невероятную цену за свои грибы. Павел не торговался. А корзину старушка легко отдала, радуясь, что грибы не помнутся.
- Предыдущая
- 38/39
- Следующая
