Севастополь и далее - Азольский Анатолий - Страница 14
- Предыдущая
- 14/16
- Следующая
Он помялся. Говорить правду не хотелось. А была она, правда, такой: пять лет назад предложили ему перевестись в Ленинград, стать начальником кафедры в родном училище, и он испугался — вдруг да встретит Елену, что скажет ей?
— Ладно уж.. Подруга у меня в доме том, перезваниваемся иногда, учились вместе, в одного парня были влюблены, да… Знаете, я позвоню ей, попрошу зайти в соседний подъезд. Минут через десять звякните… Договорились?
Оркестр все еще тянул прежнюю повесть о стремлении к небу, но смычковая группа явно сдавала, более того — она начинала подлаживаться под партию труб, тайно помогая им.
Девушка заговорила сразу, подняв трубку на середине первого звонка. Голос был радостным.
— Представьте себе — была Лена! И женщина, ее тетка, въедливая такая…
Еще бы! Он в те годы курил — что не возбранялось, конечно, ни законом, ни нравами, но знал, что тетка не переносит табачного смрада, и курить выходил на лестничную площадку в те вечера, когда непогода загоняла их в дом. И тетка не пожадничала, заказала почти монументальную табличку, выложила ее на стол: «НЕ КУРИТЬ!» Очень она не жаловала его. Хотя по всем статьям — жених что надо, и разница в возрасте подходящая: Лене — девятнадцать, ему — двадцать три.
— Послушайте, а вас как зовут?.. Таня? Очень приятно. А я Владимир Николаевич. Таня, а сам телефонный аппарат так и стоит в большой комнате?
— Да.
— Ага, значит, говоря со мной, вы видите сейчас неоновые буквы, название кинотеатра «Молния», правильно?
Года три назад на переходе из Петропавловска во Владивосток он встретил эсминец, на котором начинал службу, и сейчас испытал ту же щемящую сладость от безвозвратности чего-то светлого.
— Ну, а пожилая пара эта не может сказать, где сейчас живет Лена? Тетки-то небось уже нет.
— Нет. Там тройной обмен. Или еще более сложный. Но вы меня добили словом, которое так и не произнесли… Вы ведь, я чувствую, любили эту Лену и сейчас… Да что я говорю!.. Буду откровенна, я весь вечер ждала звонка от человека, который клянется мне в любви, но предложения не делает… То есть делает, но в такой форме, что непонятно, шутит он или нет, правду говорит или врет… Зато вполне серьезно уверяет, что если, простите, я отдамся ему, то свадьба неминуема… Как думаете, он говорит правду или…
— Где Лена? — ответил он, и собеседница вздохнула.
— Да найдется ваша Лена, — устало призналась она. — Подруга моя забрала у супружеской пары все телефоны, сейчас названивает… Я, простите, жду одного звонка. Время у вас есть?
— Да, три с половиною часа…
Не запись шла по радио, а прямая трансляция: заплескались аплодисменты, затем — вежливое ожидание зала и типичный концертный голос ведущей: Гайдн — как догадался он еще ранее (музыку такого рода полюбил, когда два месяца лежал в госпитале после катастрофы, унесшей не одну жизнь). Вялое начало, сонный быт бюргера, разрушаемый неизвестно кем или чем… Он слышал только неритмичный шум, временами отказывался впускать его в себя, потому что вспоминал и потому что уши его могли услышать только телефонную трель.
— Ну вот, — сказала она так, словно их прервали несколько секунд назад. — Ищут Лену. Я ж говорю — там был сложный перекрестный обмен, но прописаны были только двое — она и тетка, так что вы тогда еще не потеряли шанс… Так что же у вас случилось?
Вот этого он сказать не мог, потому что все слова любви были выложены ушам Лены двадцать лет назад. И что-то страшило его делать ей предложение. Потому, может быть, что любовь эту окружал Ленинград, нависал над нею. В послевоенном городе общее, всеми перенесенное несчастье сближало людей, и — это тоже последствия блокады — близкие люди могли вдруг ожесточаться, он тогда по глазам прохожих определял, кто блокаду перенес, а кто эвакуировался. А у Лены такие срывы случались, и он как-то подумал — вскользь, между прочим, представив себя семьянином, — что ему придется терпеть эти вспышки и эти молчания, когда женщина внезапно начинает вглядываться в себя, как в бездну, дна которой — нет… А приближался день, когда надо было решаться, делать окончательный выбор, ибо — выпуск, диплом, кортик, погоны и место службы за тридевять земель. Подпирали сроки, он позвонил ей, он сказал, что хочет жениться на ней… Нет, не прямо сказал, не в лоб, а несколько туманно, однако любая девушка даже недалекого ума и малой сообразительности поняла бы его в единственном смысле. Условились встретиться на Мойке, он шел к ней издалека, от Мариинки, шел, прощаясь с Ленинградом, по улицам старого Петербурга, но так и не появился на Мойке…
— Я испугался…
— Почему?
— Н-не знаю…
— Нет, знаете! — взвился ее голос. — Но стыдитесь признаться!.. Ладно. Кладу трубку. Жду звонка от подруги.
Да, тогда был испуг от поразительного открытия. Он остановился у чьей-то мемориальной доски, и в него вошла история города, страны, а сердце сжалось от такой острой любви к Лене, что повстречайся она ему тогда — и он пал бы к ногам ее, чтоб целовать следы ее туфелек, — так пронзительно любил он ее. И вдруг, уже невдалеке от Мойки — похоронная процессия, скромные проводы труженика, редкие провожающие, старушка в черном, идущая за гробом… И в него вонзилась догадка: он-то ведь — тоже умрет! И его — тоже хоронить будут! И за гробом пойдет… за гробом пойдет Лена, Елена Николаевна, супруга его, мать его детей, женщина, которая будет наблюдать не только за его угасанием в последние годы жизни, но и, сама того не подозревая, весь процесс медленного, постепенного, длящегося уйму лет систематического превращения здорового, цельного и сильного мужчины в еще теплый труп!..
Телефон молчал, полстакана коньяка выпито, а память приводила новые подробности. Похоронная процессия втиснулась в два автобуса. Его-то, подумалось, пожалуй, потащат через весь город, с оркестром, ордена на подушечках — и Лена, в черном, та Лена, что всю жизнь будет рядом с ним вечным напоминанием о неминуемой смерти, а это все равно, что каждое утро проходить мимо могилы, в которую его положат когда-нибудь. Он был в ужасе! Жениться на собственной смерти!.. И холодом уготовленной ему могилы дохнуло, он стоял, как — слово сейчас только нашлось! — как в к о п а н н ы й. Потом он попятился, прислонился к стене дома, был сентябрь, еще было тепло, стены домов отдавали под вечер набранную за день солнечную энергию, ту, благодаря которой и родилась на Земле жизнь, но он — лопатками, спиной, мышцами ощущал кладбищенский холод… И решился. Медленно побрел обратно, к училищу, чтоб через неделю получить погоны, кортик и назначение на Север.
Звонок — и нетерпеливый вопрос:
— Вот что… Вы женаты?
— Да, — удивился он.
— Так почему же вы не испугались, делая будущей жене предложение? Ответьте мне, черт вас побери!
— Я и сам думал об этом, — признался он в некотором смущении. — Женился, да. Потому женился, что не любил свою жену так остро, так мучительно сильно. Ну, повстречалась женщина, достаточно соблазнительная, неглупая, домовитая, а мне к тому же надоели эти холостяцкие забавы и… Сделал предложение, дети уже выросли. Но что-то не то, душа побаливает.
— Ладно, поговорили — и хватит, у меня у самой душа страдает, я уж и не знаю, принимать условия моего парня или…
Какого совета ждет она? Браки, естественно, заключаются на небесах, а то, что когда-то именовалось грехопадением, — в какой конторе оформляется?
Концерт еще продолжался: Берлиоз.
Звонок настиг его в момент, когда смолкли аплодисменты и концертный голос произнес: «Следующим номером нашей программы…»
— Вы меня слышите?.. Так знайте: Елена Николаевна Ярмоленко скончалась пятнадцать лет назад. Институт кончила, работала, незамужняя. Умерла внезапно. В лесу. Пошла за грибами, наклонилась к подберезовику — и рухнула. Разрыв сердца. В медицинской справке о смерти причину написали так: тампонада сердца. Прощайте. И больше мне не звоните!
Он положил трубку и несколько минут сидел неподвижно. Потом выключил радио и в полной тишине стал высвистывать какую-то пошленькую мелодию…
- Предыдущая
- 14/16
- Следующая
