Прошлые жизни детей. Как воспоминания о прошлых жизнях влияют на вашего ребенка - Боумэн Кэрол - Страница 6

По дороге домой Чейз рассказал мне о том, что школа была разукрашена желтыми лентами, символизирующими поддержку американским войскам. Он сказал, что как учителя, так и ученики испытывали беспокойство из-за войны, но в то же время гордились тем, что американцы нанесли удар по Ираку. Это прославление войны, продолжал объяснять Чейз, вселило в него чувство тревоги. Он знал, что подобные чувства сродни тем временам, когда он видел себя как солдата. Зрелые рассуждения Чейза казались мне совершенно искренними, и я согласилась провести с ним регрессию.

Прошло уже два года с тех пор, как Чейз в последний раз говорил о своих воспоминаниях из прошлой жизни. За это время я прошла подготовку по гипнотерапии и изучила методы регрессии в прошлые жизни, которыми пользовались Норман Индж и доктор Роджер Вулджер. Я также ассистировала на сеансах регрессий у взрослых и прекрасно знала, насколько тяжелыми и травматичными могут оказаться воспоминания о прошлых жизнях. Но на личном опыте я убедилась также и в том, что регрессии в прошлые жизни – вполне безопасный процесс. Подсознание, содержащее память о прошлых жизнях, весьма селективно. Оно само решает, какие воспоминания стоит раскрыть для сознания. В этом процессе человеку позволено заходить не дальше, чем ему это необходимо в данный период. Я чувствовала себя уверенно, проводя Чейза по прошлой жизни. Я знала, что смогу справиться с любой ситуацией.

Я выждала, когда у нас появится свободный промежуток времени, затем отключила телефон и попросила Чейза улечься на кровать. Вспомнив, насколько легко Чейз и Сара пришли к своим воспоминаниям во время сеанса с Норманом, я решила следовать его примеру и не применять формальной индукции. Я предложила Чейзу просто закрыть глаза, сделать несколько глубоких вдохов и «снова отправиться к той сцене, которую ты видел, когда был с Норманом». В этот раз, когда восьмилетний Чейз рассказывал свою историю, я делала подробные записи.

«Не помню звуков, но вижу это. Вижу лошадей, проходящих по долине. На них сидят люди с ружьями, к которым прикреплены штыки. Вижу себя, прячущимся за скалой. Я сижу на корточках. Я чувствую грусть, страх, гордость. Солдаты на лошадях за нас. Сейчас я стою на коленях позади скалы. Выжидаю.

Все в дыму. Я не стреляю, я жду. Начал стрелять в неприятеля – у меня нет выбора. Я не нападаю, я защищаюсь. Всадники – белые, я – черный. Белые всадники на моей стороне. Слишком много чего происходит. Все смешалось. Я испугался до смерти. Он стреляет, попадает мне в кисть. Мне даже не больно. Все вокруг стало черным».

Чейз говорил тихо. Фразы были прерывистыми, словно мысли и образы неслись с потоком сознания не всегда последовательно. Казалось, что он наблюдал за историей, разворачивающейся в его мозге, докладывая лишь о ее отдельных фрагментах. Он видел и чувствовал гораздо больше, чем мог описать. Иногда он останавливался, и в его рассказе возникали пробелы. Я попыталась стимулировать процесс вопросами: «Что ты испытываешь? Что произошло потом?» Без этих деликатных толчков он мог бы застрять на одном месте.

Как и раньше, он вел свой рассказ детским голосом, но строил фразы как взрослый. Некоторые выражения поразили меня. В них попадались слова, далеко выходящие за пределы его привычного словаря.

Чейз лежал на кровати, и его тело отражало напряженность тех сцен, которые врывались в его память. Он застывал, когда говорил об испуге. Рассказывая о том, как ему в руку попала пуля, Чейз напрягся и вдруг замолчал. Его тело расслабилось, когда он объявил, что «отключился». Тонкий язык тела привносил новое измерение в этот захватывающий рассказ.

«А что ты испытываешь сейчас?» – поощрила я Чейза.

«Сейчас я снова иду сражаться. У меня на руке повязка. Я вижу лошадей, тянущих пушку и поднимающих облако пыли. Пушка лежит на телеге с большими колесами, она привязана к ней толстым канатом. По дороге разгуливают куры. Сейчас перерыв между боями. Я думаю о том, насколько несчастен я оттого, что иду воевать. Я не знаю, во что меня втянули».

После долгой паузы я спросила: «Что произошло потом?»

«Я снова на поле боя, стреляю из пушки, стоящей на вершине холма. Тяну за веревку, и пушка стреляет. Однако я не заряжаю ее. Я не могу стрелять из ружья из-за раненой руки. Мне страшно палить из пушки. Сейчас я знаю, каково другим, когда в них попадают. Им тоже страшно».

И снова Чейз делает паузу. Я спрашиваю: «Знаешь ли ты, почему воюешь?»

«Я не знаю», – бормочет Чейз.

Меня заинтересовали слова Чейза: «Я не знаю, во что меня втянули». И потому прошу его отправиться в более раннее время, предшествующее сражению. Я хочу побольше разузнать о жизни Чейза перед войной, понять, почему он все время повторял, что не хочет оставаться тут и стрелять в людей.

«Я в доме. Это мой дом. Что-то вроде хижины, сделанной из неотесанного дерева. Входная дверь ведет на крыльцо с поручнями. К ним привязывают лошадей. На крыльце стоит кресло-качалка, входная дверь находится посередине. Я думаю, что женат, да, я женат. У меня есть жена и двое детей. Я счастлив. Это перед войной. Мы живем там, где черные свободны. Я вижу свою жену, я смотрю на нее сзади. Она одета в голубое платье и белый фартук. Она носит платье с оборкой, а на ногах у нее черные ботинки. У нее прямые волосы.

Я вижу черного мужчину, сидящего на крыльце и курящего трубку. Это я. Я не молод – около тридцати, наверное. Я очень счастлив в этом городе, Я не родился здесь, но меня сюда привезли в крытой телеге, когда я еще был ребенком. Я художник и плотник. Я леплю горшки и продаю их. Я также делаю деревянные куклы для детей. За домом находится зеленая поляна, окруженная кустами. Это мое любимое место. Тут я леплю горшки.

Перед моим домом проходит глинобитная дорога, ведущая в город. Мой город очень дружелюбен, в нем много хижин и ферм. Куры гуляют свободно. Есть и другие черные, которые прекрасно ладят между собой. Название городка звучит вроде „Коллоссо“», – Чейз немного напрягается, пытаясь припомнить название.

«Это тысяча восемьсот шестьдесят какой-то год. Как раз перед войной.

Люди выстроились возле столба на перекрестке дорог. Это центр города. Они очень возбуждены, говорят о войне. Я читаю объявление, прикрепленное к столбу. На объявлении написано „ВОЙНА“ и что-то напечатано мелкими буквами. Я не уверен, что умею читать, но знаю, что здесь говорится о добровольцах. Я тоже возбужден. Я доброволец. Подписываю бумагу. Я не знаю, о чем говорится в бумаге. Я не умею читать. Я покидаю семью. Это очень грустное время для всех нас, особенно для моих детей. Они плачут. Я очень грущу. Это самое грустное время в моей жизни».

И снова Чейз останавливается, почувствовав грусть. После длинной паузы я спрашиваю: «И что происходит?»

«Мы знакомимся с каким-то очень важным человеком, после того, как я вступил в армию. Наверное, с генералом. Он говорит о стратегии. Я знаю, что мне полезно выслушать его, но не могу сосредоточиться. Я все время думаю о своей семье. Я чувствую, что мною распоряжаются и мне это не нравится. Люди, окружающие меня, выглядят скорее грустными, чем испуганными».

Чейз замолкает, затем перескакивает к сцене в полевом госпитале. «Я ранен в запястье. Я нахожусь под большим куском ткани, натянутой на столбы. Это похоже на крытую телегу. Там много народа. Очень шумно. Вокруг идет война, слышны выстрелы. Кто-то накладывает повязку мне на запястье. Многие люди кричат – они испытывают страшную боль. Мне повезло, что я не так тяжело ранен, как остальные. Думаю, с кистью все будет в порядке. Мне не хочется возвращаться воевать. Я скучаю по своей семье. Я стою за пушкой. В меня попали!»

Чейз замолчал. Я почувствовала энергетический сдвиг. Пришло облегчение, словно легкий ветерок пролетел по комнате.

После перерыва Чейз начал говорить сам: «Я парю над полем битвы. Я чувствую облегчение оттого, что погиб. Я вижу внизу дым и битву. Когда я смотрю на поле битвы, все затихает и теряется в дыме. Ничто больше не движется. Я чувствую счастье оттого, что погиб. Я отправляюсь к иной, более счастливой жизни. Я пролетаю над своим домом. Я вижу жену и детей. Я прощаюсь с ними. Они не могут увидеть меня, так как я дух. Но они знают, что я мертв».