Разгневанная земля - Яхнина Евгения Иосифовна - Страница 9

• Предыдущая
• 9/104
• Следующая

— Молодчина!..

Миклош только теперь понял, какого славного ездока он воспитал: в самый последний миг, когда лошадь была уже на расстоянии нескольких шагов от столба, Янош сорвал с себя шляпу и накинул на голову Грозы, плотно прижав широкие поля к её глазам. Ослеплённая лошадь шарахнулась в сторону, а затем остановилась и начала пятиться назад, кружиться на месте. Янош натянул поводья и заставил её пойти шагом. Затем, сняв с неё шляпу, он стал поглаживать шею Грозы и насвистывать, как это делали табунщики, когда сгоняли лошадей к водопою. Измученная долгой борьбой, Гроза жалобно заржала и теперь без сопротивления подчинялась поводьям.

Янош, однако, не чувствовал радости победы. Миклош молча следовал за ним.

«Хорошо, что так обошлось, — думал Миклош, — но ведь неукротимая Гроза могла в этой бешеной скачке испортить себе ногу. Мог погибнуть и парень!» Ни Фения, ни управляющий Калиш не простили бы этого чикошу.

Преодолев смущение и робость, Янош задержал Грозу и обернулся. Смуглое лицо Миклоша выражало негодование.

— На твоё счастье и на мою беду, — сказал он, — на нас глядит граф, а не то я избил бы тебя до полусмерти… Но не могу отнять этой чести у его сиятельства. Барин сам с тобой расправится, коли узнает правду. Я уже своё получил…

Миклош слез с лошади и взял из рук Яноша поводья.

— Иди куда знаешь, мне таких помощников не надо! Ступай к управляющему!

Спешившись, юноша стоял с опущенной головой. Он не решался смотреть в глаза своему наставнику. Тот повёл лошадь, но, сделав несколько шагов, обернулся к Яношу и сказал:

— Будет Калиш расспрашивать — не смей признаваться в самоволье. Тебя граф не помилует, а с меня ещё пуще взыщет за обман: я объяснил, что дал тебе дело не по силам — в этом моя вина. Ты как-никак справился, значит, бояться тебе нечего. Только держи язык за зубами.

Последние слова он произнёс уже без гнева. В нём слышались участие и ласка, которые чикошу не удалось скрыть за напускной суровостью. Спохватившись, он крикнул:

— Да смотри у меня, не вздумай ещё раз ослушаться!

Голос Миклоша снова стал грозным. На тёмном, почти чёрном от солнца и ветра лице светлые глаза зажглись гневными огоньками. Миклош любил своего подручного, как родного брата. Это он уговорил Иштвана Мартоша сделать мальчика табунщиком, в то время отец рассчитывал на его помощь в хозяйстве.

Янош платил своему учителю верной привязанностью и старательно подражал ему во всём. Даже свои непокорные тёмно-каштановые волосы он ухитрялся зачёсывать так, как Миклош. Славный чикош, хорват по национальности, любил покрасоваться выправкой и одеждой.

Детски наивное восхищение Яноша своим учителем тешило прославленного чикоша. Но вот один неверный шаг — и оборвалась их дружба.

Янош уныло поплёлся к глиняной хибарке, где ютился вместе с Миклошем. Юноша снял с головы шляпу. От взлохмаченных каштановых волос шла испарина, его тело горело. Янош скинул безрукавку, распустил шнурок, стягивавший воротник рубашки.

Ветер скоро высушил одежду и охладил разгорячённое тело. Но недоумение не рассеивалось. Почему так рассердился Миклош? Сам он ничего не боялся и часто твердил: «Риск — дело благородное. Не рискнёшь — не выиграешь!» Как же было не рискнуть с Грозой? Да и кончилось всё хорошо…

— Хорошо? — вдруг спросил Янош вслух.

Он повернул голову туда, где остановилась карета графа. Но там уже никого не было. Юноша увидел только удалявшегося Миклоша, который вёл под уздцы Грозу.

«Так вот как обернулось дело-то! — горестно повторял про себя Янош. — Мою вину Миклош взял на себя, перед графом в ответе оказался он, а я вроде как отличился в графских глазах!»

Янош долго не мог сдвинуться с места. Он не знал, что делать: догнать ли Миклоша или бежать скорее к хибарке. Ведь нынче суббота, и мать уже ждёт со своей корзинкой. В этот день она приносит сыну еду на всю неделю. Да, скорее к ней! Спокойная, благоразумная, она уж непременно придумает, как ему лучше поступить.

Марика Мартош уже поджидала сына. Ей было немногим больше сорока лет. Обычно в эти годы венгерские крестьянки, изнурённые тяжёлой работой и постоянным недоеданием, выглядят почти старухами. Марике Мартош помогали весёлый, ровный нрав и большая рассудительность. Она легко могла рассердиться, огорчиться, вспылить, но так же быстро успокаивалась. Ничего не стоило её разжалобить, вызвать сочувствие. Янош очень походил на мать. Не таким был старший сын, Имре, угрюмый, неразговорчивый. Быстро опостылела ему ненавистная австрийская казарма. Всё казалось там невыносимым молодому рекруту. Его мрачные письма были полны отчаяния. А вскоре Марика и вовсе перестала их получать.

Когда случалась какая-нибудь неудача, Марика пожимала плечами и приговаривала:

«В этом и вся беда? Да это же ничего! Ведь могло быть и хуже!»

И она улыбалась, открывая белые, ровные зубы, которые, пожалуй, и составляли всю её красоту. Марика не могла похвалиться ни правильностью черт, ни особым блеском глаз, ни длинными или густыми волосами. Но, когда она улыбалась, не было лица краше; так, по крайней мере, казалось Мартошам, отцу и младшему сыну.

И сейчас, узнав о случившейся с Яношем беде, Марика нахмурила свои светлые брови, покачала головой, подумала и сказала:

— Только-то и всего, сынок? Могло быть хуже. Ведь ты мог разбиться, дуралей!.. Покушай вот. Я свежий хлебец испекла да сало принесла, вкусное! Ещё принесу… Не горюй, сынок!

Марика крепко обняла Яноша и звучно поцеловал в щёку. Янош сконфуженно оглянулся: хоть он и любил мать, ему казалось неудобным нежничать с ней при посторонних. Убедившись, что вблизи никого нет, он ответил на ласку матери и долго ещё смотрел ей вслед, пока крепкая, стройная фигура не исчезла далеко в степи.

Багряный свет заката и отблеск раскалённых углей камина придавали тяжёлой тёмной мебели графского кабинета ржавый оттенок. Громоздкие кресла и панель морёного дуба казались отлитыми из металла. На стенах в массивных золочёных рамах висели потемневшие от времени портреты графских предков, охотничьи ружья разных систем и эпох, чучела птиц, оленьи рога, вправленные в серебро, и другие трофеи охоты.

В кресле у двери, дожидаясь хозяина, сидел управляющий имением Герман Калиш. Всё в его фигуре выражало напряжённость ожидания и готовность в любую минуту подняться и застыть в почтительной позе. Держаться в таком положении ему было нелегко. Высокий и костистый, Калиш легко себя чувствовал, разговаривая с подчинёнными, — на них ведь полагалось смотреть свысока. Плохо приходилось ему, когда требовалось стоять с опущенной головой перед важной особой, не обладающей, однако, высоким ростом. Как на грех, граф Фения был среднего роста. Это создавало для раболепствующего управляющего мучительные затруднения. Пришлось ему немало поупражняться, чтобы выработать такую позу, которая не вызывала бы сомнения в его бесконечной почтительности к графской особе. Тут и довелось ему на самом себе познать настоящий смысл хитроумного выражения «согнуться в три погибели».

В таком именно положении сидел управляющий в ожидании графа: спина согнута дугой, шея ушла в плечи, руки упёрлись в колени, ступни — в пол.

Это давало ему возможность сразу подняться, сохраняя в то же время почтительность во всей фигуре.

Неожиданный приезд хозяина встревожил Калиша. Граф прибыл без предупреждения, его впервые сопровождала полицейская охрана, — это было не к добру. Тревожило и то, что граф уже побывал на конном заводе… Кто знает, не нашлись ли там люди, которые успели рассказать графу о том, о чём ему вовсе не следовало знать. Зачем, например, ему докладывать, что часом раньше графа на заводе был Калиш? Он подготовил там отправку в Вену пятисот юкеров — лошадей-тяжеловозов. Управляющий намеревался перегнать их в Пештский порт и погрузить на баржи до приезда графа. Для этого у Калиша были серьёзные основания: при каждой поставке лошадей австрийской армии или отправке их за границу он ухитрялся увести с завода на три-четыре лошади больше, чем значилось в документах. Верные люди продавали их, и выручка шла в карман Калишу.

• Предыдущая
• 9/104
• Следующая