Грибы на асфальте - Дубровин Евгений - Страница 12
- Предыдущая
- 12/45
- Следующая
— Гады! Крокодилы! Паразиты! — изрыгал обезвреженный ветврач. — Остригу ночью, как овец!
Лишь после того как Ким пообещал заткнуть ему рот тряпкой, грек замолчал. С полчаса он зло сопел и бубнил себе под нос, но скоро отошел: Кобзиков был не злопамятным человеком.
— Ладно, — сказал он. — Развязывай. Не буду рвать вашу кретиническую сеялку.
Мы распутали вечного жениха и сели за расчеты. Наступила тишина. Только Вацлав нервно расхаживал из угла в угол. Всем было немного неловко. Я не выдержал первый.
— Слышь, брось мотаться! Расскажи лучше, кто была она?
— Секретарь горкома комсомола, вот кто!
— Кончай!.. Кобзиков взвился.
— «Кончай», «кончай»! Раньше вам, харям, кончать надо было. Натрепались! Я сгореть могу за милую душу. Ты знаешь этого человека? Нет? А я знаю! Бантики, челочки, ямочка, кисочка!.. Под маменькину дочку работает. А у самой рука, как у тигра. Цапнет — не пикнешь!
Я невольно рассмеялся. У этой-то девчурки — рука тигра?1
— Во-во, смейся! Все сначала смеются. И я смеялся. Рассказать, как она меня от лунатизма вылечила?
— Валяй!
Грек присел на кровать.
— Откуда она взялась, эта болезнь, не знаю. Может, заразил кто. В общем обнаружил я ее еще на третьем курсе. Выпили мы один раз бутылочку с приятелем, бутербродиками закусили, культурненько этак, по-хорошему. Проводил я его, потом лег спать. Просыпаюсь от холода. Стою я в майке и трусах (дело зимой было) на крыше общежития и держусь за печную трубу. Ветер воет, звезды мерцают, псы от стужи за рекой вопят, Жутко мне стало, начал пробираться к чердачному окну — глядь, вся крыша босыми ногами истоптана, а некоторые аж по самому краю… Да… А дом, учти, шестиэтажный. Оборвалось у меня сердце. Ну, думаю, Ваца, пропал ты вконец. Лунатик! Пить вроде бросать надо, а разве удержишься? То экзамен сдал, то стипендию получил, то дружок хороший пришел. Сделал себе ремни специальные к кровати привязываться: как упаду на койку — они сами меня запутывают…
Да… А один раз не сработала эта самая штука: больно сильно мы выпили. Просыпаюсь на крыше дома научных сотрудников (уж как я туда попал — черт его знает, от нашего общежития метров пятьсот, если идти напрямик, по крышам). Светло еще было. Народищу внизу собралось — пропасть. Стоят, дураки, на меня глазеют. В том числе наш декан. А я — в одних трусах, кирпичи от трубы отковыриваю и кидаю вниз… Как увидел я это, рухнул с ног и покатился. Спасибо, желоб задержал. Дальше — дело известное. Сняли со стипендии, выгнали из общежития, стали исключать из комсомола.
«Ребята, — говорю я на комитете, — горкома побойтесь! Кто же человека за то, что он лунатик, из комсомола гонит?»
«У тебя не первый случай», — отвечают.
«У какого лунатика, — спрашиваю, — дело одним разом обходилось?»
В дискуссию со мной вступать не стали. Завели персоналку и направили в горком.
Вхожу. Длинный зеленый стол. Сидят молодые ребята, хмурые, как утопленники. На меня косятся. Можно подумать, что и не выпивали сами никогда. Во главе стола — секретарь. Глянул я и обомлел. Сидит из какого-нибудь там восьмого «А». Глазки голубенькие, носик малюсенький, щечки яблочками, в волосах розовый бантик, на шейке родинка. Возле — букетик сирени и конфетка «Чио-Чио-Сан». Платье кисейное, беленькое… Уважительно с ней здороваюсь и все такое прочее. Улыбается в ответ, на стул кивает. Прямо пионерлагерь, а не бюро горкома.
«Рассказывайте, Кобзиков, как было дело. Только честно. Я люблю честность».
А я тоже люблю. Рассказал все тютелька в тютельку. Слышу, по ребятам смешок загулял. «Вот трепач!» — шепчутся. Раз смех — значит, дело не так уж плохо. Один высказался, другой. В гипноз, конечно, не верят. «Влепить ему строгача за пьянку и моральное разложение», — предлагают. «Пронесло», — думаю.
Вдруг эта кисочка с родинкой стучит карандашиком по графинчику и говорит примерно следующее: «Ай-ай-ай, товарищи, а еще члены бюро! Как же вы можете не верить человеку?» И закатила получасовую речь о честности, долге, доверии — в общем весь моральный кодекс популярно изложила. А в заключение говорит: «Я верю товарищу Кобзикову. Раз он говорит, что он лунатик, значит так это и есть. Предлагаю не накладывать на него никакого взыскания, а помочь человеку вылечиться».
Я прямо возликовал. Вот это секретарь, думаю. Дурак я, три года в своем комитете шишки собирал! Надо было сразу сюда. Стою, улыбаюсь… Да… А она пальчиком телефончик — круть! «Иван Иванович, — говорит, — вы лунатиками по-прежнему интересуетесь? Да? А то вот тут у меня один сидит. Да, да, очень интересный случай. С отклонениями… Пожалуйста, пожалуйста! Не сомневаюсь, что вылечите. Сейчас я вам его пришлю».
Похолодел я тут весь. Понял, в какую ловушку это дите меня заманило. Вот тебе и святая простота!
Но отступать уже поздно. На следующий день иду к этому Ивану Ивановичу. А там у него лунатиков — целая группа. Развесили губы, слушают, что им седенький старикашка заправляет. Обосновал научно лунатизм, стал пичкать какой-то дрянью. Я глотаю, как все.
Потом наступила ночь. Притворился я спящим, а сам гляжу в оба: что будут настоящие лунатики делать — себе бы не прозевать! Как пробило двенадцать, так и полезли лунатики на крышу. Я — за ними. Бедлам! Крыша дрожит, коты в стороны шарахаются. Старикашка тут же, среди нас, крутится, наблюдает, что-то в блокнот строчит, фонариком посвечивает.
Чувствую, все время поглядывает на меня и хмыкает. Недоволен, значит, старый черт, что я далеко от края крыши держусь. И все плечиком, плечиком, значит, притирает меня, притирает, а у меня и так уже колени мелкой рябью. Поседел даже. Ей-богу, не вру! На следующий день три седых волоса выдернул! Поседеешь: дом — пять этажей!
Одну крышу облазили — взялись за другую. К утру четыре штуки дали. А план на нормального здорового лунатика — одна. Да… А старикашка все равно мною недоволен. Может, думал, что сачкую или еще что… В общем на третий день не вынес я такой жизни, дал стрекача.
Ты и сейчас лунатик? — с беспокойством спросил я.
Кой черт! Моментально как рукой сняло; шутишь, что ли, четыре крыши! Да я теперь как гляну на крышу, так скулы сводит. Противная это штука, все равно что керосина нахлебаться. Вот так… А вы, паршивые морды, меня продали. Может, конечно, итак сойдет… Я ее на улице постарался убедить, что вы самые известные брехуны в институте. А то может знаешь как раскрутить!..
В дверь опять постучали. Кобзиков метнулся за шкаф. Но и на этот раз дочь министра не пришла. Это был посыльный из института. Нас вызывал Кретов.
…В институтском парке было сыро и прохладно. В кустах, громко пища, возились птицы. Около бассейна мальчишки играли в войну. Они гонялись друг за другом верхом на хворостинках, оставляя по дорожкам глубокие борозды, и деловито сражались палками. Мальчишки были счастливы, хотя и не подозревали об этом. Зловещая тень интегрального уравнения еще не простерла над ними своих крыльев. Я набрал букетик жасмина и подал его Тине:
— Это тебе от Кима.
— Спасибо, Кимочка.
— Пожалуйста, — буркнул мой друг. Он был погружен в свои мысли и даже не понял, за что его благодарят.
Кретова мы застали за починкой водопровода в лаборатории. С гаечным ключом в руках Дмитрий Алексеевич стоял на двух табуретках и, пыхтя, завинчивал какую-то гайку. Табуретки держал слесарь.
— Привет, ребята.
Кретов легко спрыгнул на пол, отряхнул брюки. Слесарь сейчас больше походил на заведующего кафедрой, чем он сам.
— Как дела?
— Помаленьку, — сдержанно сказал Ким. — Вчера три килограмма высеяли.
— Это все хорошо, ребята. Только над вашей головой тучи сгущаются. Было у нас вчера совещание руководителей дипломных проектов. И вот мой отчет не понравился Науму Захаровичу. Сказал, что мыв бирюльки играемся. Повышение скорости сеялки на десять километров в час — это, мол, несущественно. Дескать, не изобретение и не нужно колхозному делу.
- Предыдущая
- 12/45
- Следующая
