Спор о Сионе - Рид Дуглас - Страница 146

• Предыдущая
• 146/220
• Следующая

Так в 1943 г. в Казабланке впервые было решено отпраздновать возмездие. На основе этого в сентябре 1944 г. был выдвинут «план Моргентау», явно задуманный в Москве, представленный Гарри Декстером Уайтом его министру, и затем подсунутый м-ром Моргентау Рузвельту, который, вместе с Черчиллем, скрепил его своими инициалами: дух этого «плана» пронизывал решения Ялтинской конференции и протоколы её совещаний. Сколько бы ни поражался ему впослеаствии Рузвельт («он не мог понять, как он вообще мог поставить под этим свои инициалы») и ни сожалел о нём Черчилль («у меня не было времени детально познакомиться с планом Моргентау… я сожалею, что поставил свои инициалы под ним»), им трудно верить, поскольку оба подписали ялтинское соглашение, законное детище плана Моргентау, хартию мести побеждённым. Подписывая её, оба западных политика причинили Западу больший вред чем всё, что могла наделать война; разрушенное бомбами можно отстроить вновь, но разрушенные духовные ценности, плод усилий христианских народов за 19 веков их развития, восстановить труднее, «Восток» не потерял на этом ничего, ибо месть всегда была его варварской традицией, нарушенной правлением царей, но восстановленной в 1917 году. На христианском Западе дело обстояло иначе. В течение долгих столетий Европа постепенно смогла облагородить ведение войны, дикие обычаи древности сменились рыцарским кодексом к концу царствования Людовика XIV, запрещавшим бессмысленные убийства или жестокое обращение с невоюющим населением, как и грабёж его собственности, и предписывавшим неприкосновенность белого флага сдачи и обращение с убитыми, ранеными и пленными противника, как со своими собственными солдатами. Из всего этого со временем выросла международная организация, взявшая на себя, под знаком креста, миссию заботы о каждом солдате, независимо от его национальности или чина. Этот кодекс гуманного ведения войны был вероятно наилучшим первым шагом к окончательному прекращению всех войн, на что обращало свои надежды человечество. Описание войн, которые велись согласно этому кодексу, облагораживает: описание тех, которые им пренебрегали, наполняет отвращением.

Войны 19-го столетия в Европе велись во всё большей мере под знаком этого кодекса чести, и их анналы свидетельствуют о стремлении человечества к возвышенным идеалам, даже в кровавом деле войны. Так было во время Крымской войны, такими же были и три войны Пруссии против Дании, Австрии и Франции. Их честно вели, и их честно закончили. Тёмным пятном в военной истории Запада остаётся гражданская война в Америке, где победители также праздновали возмездие над побеждёнными. Возможно, что и здесь этого не произошло бы, если бы не убийство президента Линкольна, миротворца и объединителя, на другой день после победы: в тени этого до сих пор нераскрытого преступления вероятно скрываются те же самые революционные заговорщики, которые давно уже управляют событиями в этой стране. За одним этим исключением, войны велись в гуманном духе в Европе и повсюду, куда ступала нога европейца. На пороге нашего столетия разыгралась англо-бурская войта в Южной Африке, и немногие выдержки из дневника бурского полковника Дениса Рейтца, непосредственно после военных действий, показывают, как согласно этому кодексу обращались друг с другом воюющие стороны, всего лишь полвека назад.

Сцена в лагере для английских военнопленных: «Один из пленных попросил поговорить с моим отцом, его звали Уинстон Черчилль … он сказал, что он не солдат, а военный корреспондент, и попросил, чтобы его на этем основании освободили. Мой отец возразил, что, когда его взяли плен, при нём был пистолет Маузера, и что поэтому он должен оставаться здесь. Уинстои Черчилль ответил, что в Судане все военные корреспонденты носили оружие для самозащиты, и это сравнение рассердило моего отца, сказавшего ему, что буры не имеют привычки убивать невоюющих…»

После бурской победы под Спион-Копом: «Мы провели следующий час или два, помогая английским врачам Красного Креста и партиям носильщиков хоронить их убитых и подбирать их раненых…» После занятия бурами Данди: «Я видел смертельно раненого командующего английскими войсками, генерала Пен на Саймсона, и мне сёстры сказали, „что он не доживёт до утра. На утро … я увидел носильщиков с его телом, эавернутым в одеяло, и я сопровождал их до маленькой английской часовни, за которой его похоронили“. Во время осады бурами Дедисмита: „Одному из наших прострелило обе ноги, а другой храбро тащил его на плечах к укрытию, под английским огнём, пока англичане не увидели, что он несёт раненого товарища; после этого они оставили еге в покое и дали ему возможность вернуться к нашим линиям, не сделав ни единого выстрела“; … „Громадный солдат вдруг вырос передо мной в темноте… нацелившись на меня штыком, но споткнулся и упал. Он был теперь в моей власти, а мой карабин нацелен ему в бок, но тут мне стало противно убивать его, как собаку, и я велел ему поднять руки вверх… „Я увидел убитого мной солдата и пришёл в ужас, т. к. моя пуля снесла ему полголовы; причиной было то, что как-то в дозоре я нашёл в заброшенной лавке несколько разрывных патронов Маузера и взял их для охоты. Я хранил их в отдельном кармане, но в спешке видимо зарядил им винтовку, не заметив этого. Эта ошибка меня очень огорчила… я никогда не стал бы пользоваться подобным оружием. Я выбросил все оставшиеся патроны в ручей… После боя: „Наших тяжело раненых мы оставили, чтобы их забрали английские санитарные повозки… Англичане, как офицеры, так и солдаты, отличались неизменной гуманностью. Мы это так хорошо знали, что никогда не боялись оставлять им наших раненых, будучи совершенно уверенными в том, что их подберут и о них внимательно позаботятся“… Мы увидели издали огни поезда, но генерал Сматс не разрешил ни завалить рельсы, ни открыть огонь по приближавшемуся паровозу, из боязни убить гражданских лиц, так что мы стояли и смотрели, как перед нашими глазами проезжали офицеры и прочие лица в вагон-ресторане… не подозревая, что на них смотрят из темноты“… По дороге к подписанию бурами капитуляции: „Мы провели целую неделю со всеми удобствами на борту английского линейного корабля «Монарх“, и английские офицеры и солдаты соревновались друг с другом в гостеприимстве. При всех их недостатках, англичане всё-таки великодушная нация… В продолжение всей поездки мы не слышали ни одного слова, которое могло бы задеть нас или оскорбить нашу честь, хотя они и знали, что мы едем подписывать поражение“.

Так ведут себя на войне культурные люди. Сегодня все твердят, как попугаи, что «следующая война уничтожит культуру», но это лишено всякого смысла, поскольку культура есть состояние духа, которое не может быть уничтожено бомбами, однако она может быть уничтожена такими действиями, как акты мести побеждённым в 1945 году. Война, как её описывал полковник Рейтц, происходила, когда автор этих строк был ещё мальчиком, а Кодекс, которому подчинялись он и ему подобные на всех сторонах, как на войне, так и в мирное время, был тем, в котором воспитывалирь англичане того поколения.[42] Этот кодекс соблюдался ещё и в Первую мировую войну. Автор помнит, как англичане обращались с немецкими пленными, и он же помнит освобождение английских пленных из немецких лагерей во время последнего наступления: обращение было одинаковым на обеих сторонах. Раненые не имели национальности: если они попадали в плен, о них заботились так же тщательно, как если бы они были на своей стороне. Невоенные и гражданское население щадились обеими сторонами, грабёж и насилия стояли вне закона.

Что тогда привело к неожиданному отказу от этого гуманного кодекса по окончании военных действий в последней войне? Народы не изменились за 27 лет, истёкших со времени перемирия в 1918 году, они не стали ни более жестокими, ни менее сострадательными, чем раньше. Их ослепили пропагандой, скрывавшей от них истинный характер действий их руководства: а это самое руководство, по его же собственному признанию, действовало по настоянию других лиц или же не знало, что оно подписывает. Так начался разгул мести победителей 1945 года, а культурным людям не оставалось иного, как повторить слова Эдмунда Бёрка: «Всё исчезло: и чувство принципиальности, и целомудрие чести, для которой малейшее пятно было глубокой раной».

• Предыдущая
• 146/220
• Следующая