Беглец (СИ) - Харп Виктор - Страница 8

У меня было совсем другое представление о целителях.

— А как тогда он лечит?

— Через птиц и зверей. Собак посылает, а собаки считаются у суеверов нечистыми животными, не каждый пустит. Тогда псы рядом где-нибудь шатаются, спят под забором, кости грызут, никто и не подумает, что посланники. Или кошек направляет страждущим, а то и птиц. Споет такая птичка под окном, и слепой прозреет.

— И все ради того, чтобы его самого не заподозрили в помощи?

— Да, самый правильный святой, я бы сказал.

— Что демоны понимают в святости? — фыркнул я.

Ринхорт засмеялся:

— Демоны-то как раз понимают.

— Ты потому его знака испугался и не убил?

— Я же все-таки не демон. Убил бы, если б мой жрец приказал, — жестко сложились губы рыцаря. — Потому и считают нас многие воплощенными демонами. Но грешен ли топор в том, что срубил дерево?

— Грешен. Мог бы и поломаться.

— Мы слишком прочные топоры.

— Тогда руку отрубить, его держащую, — кровожадно предложил я.

— Это только ты смог. Вовремя отрубил, когда твой жрец еще топор на топорище не успел насадить, первую инициацию провести до конца. Потом не слететь.

Он замолчал, стиснув зубы до скрипа, и я почувствовал ненависть его сердца — по эху, откликнувшемуся в груди.

Вскоре Ринхорт резко свернул с тропы и остановил коня на поляне в гуще леса. Вынул пару мечей из ножен.

— Слазь, Райтегор, разомнемся.

Где бы и у кого за выпавшие из памяти годы я ни учился биться на мечах, вынужден признать: плохо учился.

Я едва встал в стойку, но не успел даже глазом моргнуть, как мой меч вывернула из руки неодолимая сила, за спиной оказался ствол дерева, гостеприимно вонзивший между лопаток сломанный сучок, а к шее было приставлен кончик клинка.

Острые ощущения.

— Попробуем еще раз? — усмехнулся черноглазый дарэйли, отводя оружие.

На этот раз рыцарь двигался не так стремительно, но ни о какой моей контратаке и речи не могло быть — меч бы удержать. Мощные удары Ринхорта ломали мои блоки, я, как дурак, велся на обманные выпады, и через считанные мгновения несколько легких порезов позорно разукрасили мое тело, а рубаха напоминала порубленный капустный лист.

А потом началось и вовсе несусветное.

Я подумал, что этот треклятый дарэйли задумал меня убить, а перед этим издевательски погонять, как муравья соломинкой. Меч он у меня быстро выбил и не давал его поднять. Даже близко не подпускал. Никакого благородстваю

То и дело вспарывали воздух удары его клинка, ставшего почему-то куда длиннее, чем был в начале убийственной тренировки. Я не просил пощады — уворачивался, кувыркался, отпрыгивал или подныривал под летящий меч и, наконец, совсем озверел от гнева. Да как он смеет, этот предатель, убивать меня, доверившегося слову рыцаря?

Меня, Райтегора Энеарелли!

И тогда произошло непонятное: что-то подбросило меня в воздух и яростно обрушило на убийцу, испарив в алой вспышке сверкнувший в глаза меч рыцаря, сдунув его, как пушинку с одуванчика. Пользуясь тем, что противник ослеплен, я метнулся к своему мечу, подобрал с травы.

Ринхорт рухнул наземь, его доспехи накалились докрасна, и я испугался и отвел руку с мечом от горла поверженного:

— Эй, ты жив?

— Жив, — прохрипел рыцарь с улыбкой неземного счастья. — Ты знаешь, что сделал, Райтэ?

— Победил.

— Ну, да. Последние мгновенья я даже защищался, и без шуток. Но главное сейчас не в этом, — Ринхорт, морщась от боли, поднял руку. Его доспехи остывали медленно, на перчатке и налокотнике еще багровели жаркие узоры, но паленой человеческой плотью совсем не пахло. — Главное в том, как ты это сделал. А победил ты меня, как темный дарэйли металла. Вот это я и хотел узнать — породившую тебя сущность. Раскрыть ее можно в серьезной драке не на жизнь, а на смерть. Прости, что не предупредил. Нельзя было.

— Ладно, чего уж там, — как победитель, я великодушно простил. — Я уже понял, что ты связан с металлом, но объясни, как это проявляется? Я не чувствую в себе такой силы.

Ринхорт восстановился быстро, и никакие ожоги его, казалось, не беспокоили. Да и были ли они? Я вот тоже едва не сгорел во дворце, а на мне уже ни следа. Рыцарь сел, оперев локти о согнутые колени.

— Тебе подчинился металл, Райтэ. Так же, как подчиняется мне. Это моя сила и власть. Я чувствую любой металл, как самого себя, вижу его в руде еще нерожденным. А расстояние, на котором я могу подчинить себе все металлические вещи, зависит от полноты силы дарэйли. Сейчас, надо признать, она не велика. Ты меня здорово пощипал.

— Значит, я все-таки темный?

— Почему тебя это огорчает? Это лишь человеческие условности: темный, светлый… На самом деле всё куда сложнее. В каждом из нас есть немного от противоположности — для этого и растят жрецы близнецов до семи лет вместе. Темный дарэйли разрушает. А ты уничтожил мой меч и почти расплавил доспехи.

— А светлый дарэйли металла как бьется?

— Приемов у них много, но в основе — не разрушение, а созидание и защита. Если я могу только призвать какой-нибудь потерянный меч, то они создадут любое оружие из любого металла, что окажется под рукой. С равным мне светлым я бы дрался почти вечность, пока мы оба не исчерпали бы свои силы. Они не бесконечны, — Ринхорт поднялся, свистом подозвал лошадей. — Нам пора, Райтэ, хватит прохлаждаться.

Уже забравшись в седло, я спросил:

— Что значит — породившая меня сущность? Княжна Сеана была женщиной, человеком. И твоя мать — тоже, раз они сумели нас родить. Как вообще становятся нелюдью, дарэйли?

Горькие складки пролегли у губ Ринхорта, состарив молодое лицо. Он придержал вороного, перейдя на шаг, покачал головой:

— Не знаю, стоит ли говорить об этом сейчас, принц. Слишком много правды зараз — не всегда благо для рассудка.

— После Лабиринта мне уже плевать на благо для моего рассудка.

— И то верно. Тогда вспомни последние годы перед бегством из святилища. Твоя мать прятала лицо даже от своих детей, не так ли?

Я кивнул. Императрица постоянно носила на людях густую вуаль, а перед смертью не снимала ее даже перед нами, и ее руки всегда были обтянуты тонкими перчатками.

При дворе шептались, что у нее неизлечимая болезнь, и свет вреден ее коже. Но я помнил ее лицо, еще не пораженное болезнью, большие серые глаза, полные любви и страдания, прикосновения ее ладоней. Помнил с младенчества, которое люди обычно забывают. Помнил и то, как от удара ножа в руке Ионта тело матери распалось в серебристый светящийся дым, и два крылатых луча протянулись к нашим с братом сердцам.

— Наши матери… — прошептал Ринхорт. — Их у каждого из нас — две. Небесная и земная. Живая небесная сущность — в плену у распадающейся земной плоти. Их боль даже нам, темным дарэйли, не представить. Это страшно, что с ними делают Гончары. Страшнее, чем то, что делают с нами, их детьми. Я не видел первоначального ритуала, когда призывают и формируют эйнеру — на эти таинства рабов не допускают. Но тайком читал у Пронтора книгу. И запомнил.

Устремив немигающий взгляд черных глаз в небо, дарэйли словно читал руны алых закатных облаков:

"Важно, чтобы душа успела покинуть подготовленное к приятию небесной сущности тело жертвы, но ее плоть, ставшая "глиной", еще жила, иначе погибнет зароненное в нее семя. Только в живую плоть может пролиться небесный дар. И с этого мгновения все зависит от твердости духа, чуткости и расторопности жреца, ибо нисшедшая сила столь велика, что может разорвать слабый телесный сосуд и уничтожить все вокруг. Под руками и молитвами Гончара и воздействием плененной сущности "глина" перемешивается, преобразуется и становится эйнерой.

В жилах эйнеры течет уже преобразованная субстанция. При этом земная плоть непрерывно подтачивается, деформируется, но вместе с тем небесная сущность приспосабливается к новому существованию и, пытаясь сохранить себя, из жизненной влаги, сохранившейся в жертвенном теле, создает малые сосуды, запечатлевая в них свой дар. Если зародыш в жертве один, эйнера всегда сотворяет его копию, близнеца. Возможно потому, что ее сила полярна".