Ведьмаки и колдовки - Демина Карина - Страница 11
- Предыдущая
- 11/110
- Следующая
— Ты… не говорила…
— И ты не говорила. — Оправдываться Евдокия не собиралась.
Единственное, о чем она жалела, так о собственной нерешительности. Следовало сразу покинуть сей милый дом…
— Уйти не получится. — Себастьян разломил колбасное кольцо на две неравные части, меньшую зажал в правой руке, большую — в левой. — Точнее, попытаться можете, но за последствия я не ручаюсь. Вас, панночка, пометили… и вас, к слову, тоже.
Он откусил колбасу и уже с набитым ртом добавил:
— И меня… всех пометили, Хельм их задери.
И замолчал, сосредоточенно пережевывая колбасу.
Следовало сказать, что в покрывале, расшитом цветочками, из-под которого выглядывали длинные мосластые ноги и хвост, тоже длинный, но отнюдь не мосластый, ненаследный князь выглядел… безопасно. Он жевал колбасу, вздыхая от удовольствия, и блаженно жмурился…
Надо полагать, раны на голове затянулись.
Аленка наблюдала за своей легендой с престранным выражением лица.
Куда только прежнее восхищение подевалось?
— Так что, милые дамы, вам от меня никуда. — Жирные пальцы Себастьян вытер о покрывало, и Евдокия с трудом сдержалась, чтобы не отвесить подзатыльник. Князь, называется!
Князь понюхал оставшийся кусок, но со вздохом отложил.
— Хорошо. — Евдокия покосилась на канделябр. — В таком случае предлагаю перемирие. И обмен информацией. Взаимовыгодный…
— А водички нальешь? — поинтересовался Себастьян, голову набок свесив. — Колбаска соленая очень…
Пил он шумно, отфыркиваясь, и вода текла по голой груди, поросшей кучерявым черным волосом. И вида этой самой груди Аленка стеснялась, отворачивалась…
…похоже, первая любовь ее, бережно взращенная на газетных славословиях и снимках, умирала.
Громко рыгнув, Себастьян вытер рот краем покрывала и поднялся.
— Итак, девушки, я внимательно вас слушаю…
…от же гад.
Слушает он.
Но с некоторым удивлением Евдокия поняла, что и вправду слушает. Внимательно так. И уже не выглядит ни смешным, ни жалким…
…Аленка же говорит…
…о том, что дом живой, что строили его по старому обычаю, на костях. И кости эти сроднились со стенами…
…о зеркалах, в которых потерялись души. Их заперли на изнанке зеркального лабиринта, лишив воли и посмертия, оставив лишь голоса, которые Аленка слышит…
…о снах разноцветных, где ей показывают дом…
…и о черном камне, ради которого все затевалось. Камень — драгоценность, а дом — шкатулка, построенная драгоценность хранить. Не здесь, но на изнанке мира. Аленка пока не умеет объяснить иначе. Но ждать уже недолго. Та, которая построила тайник, вернулась.
— Ее ты видела? — Себастьян прервал рассказ.
И, поймав на себе взгляд Евдокии, слегка пожал плечами, будто извинялся…
Извинялся.
Не за поцелуй, а за представление.
Живая легенда? В том и дело, что скорее живая, чем легенда. И приходится соответствовать… или не соответствовать, разрушая чужие иллюзии.
— Нет, — ответила Аленка, задумавшись. И тут же, сама себе противореча, сказала: — Да. Она меняет лица. Она… она забрала чужие… использует, а потом меняет…
В отличие от ненаследного князя, который кивнул, Евдокия ничего не поняла, а переспрашивать не стала.
— Луна растет. — Аленка посмотрела в окно.
Вечерело.
И лиловые сумерки держались за колючей границей роз, точно опасаясь приближаться к окну. Небо отливало то золотом, то багрянцем; и тревожно становилось на душе.
Беспричинная тревога.
— И дом пробуждается… у нее сил не хватает, чтобы сразу его разбудить… луна нужна.
Полная.
Круглая, налитая, как яблоко из маменькиного сада. На такую воют оборотни, а волкодлаки и вовсе теряют разум… Лихо не опасен, будь опасен — не выпустили бы с Серых земель…
Евдокия не наивна.
Евдокия слышала о людях, которые переставали людьми быть. Но боялась — не его, но за него, растревоженного… что подумал?
Известно что…
И ушел… как бросил… обидно и страшно оттого, что не вернется… а если вернется, то каким?
…луна показалась, выглянула, белая монета с полустертою золотой каймой, будто бы надкушенная с одного бока. Но рана зарастает, прибывая день ото дня…
— Будет луна, и будет сила… — Аленка замолчала, устремив взгляд в окно.
Тоже видела?
Чуяла?
А говорили, что будто бы у сестрицы сил мало, что едва-едва хватит их раны затянуть… а она слышит вот… и сама не понимает, откуда у нее это взялось.
Отцовская кровь очнулась?
Или же, напротив, материнская? От той прапрабабки, про которую говорили, будто бы она — прирожденная колдовка? И впору бояться родной сестры…
…близких.
Двое, и обоих Евдокия любит. Она-то человек обыкновенный и мало на что в колдовском мире годный, только и может, что богам молиться. Пусть заслонят. Сберегут. Силами наделят, потому как иначе… что бы ни обреталось в зеркалах сторожем клятых душ, оно выберется…
— Панночка Алена. — Себастьян поднял недоеденный кусок колбасы и кое-как отер о покрывало. И вид себе вернул прежний, слегка придурковатый. Аленку взял за ручку жирными пальцами, рыгнул сыто, отчего бедную аж передернуло, и к ручке припал.
Обслюнявил всю знатно.
— Вернитесь к себе. И ведите себя как прежде…
…Аленка ручку выдернула и торопливо за спину спрятала.
А ведь колбасу краковельскую она на дух не переносит из-за чесночного ее запаха.
— А… вы?
— И я вернусь. От доем и вернусь. — Он еще и грудь волосатую почесал, сказав доверительно: — Вы не представляете, до чего мне жрать охота…
У двери Аленка тайком понюхала пальчики и скривилась-таки…
…чесночный дух — привязчивый.
Но ушла, унося осколки разбитых мечтаний.
— Евдокиюшка… — Себастьян перекинул покрывало через плечо и снова грудь поскреб, — а с вами…
— Со мной можете комедию не ломать. Влюбляться в вас я не собираюсь.
— Даже так…
Взглянул пристально, и неуютно стало под этим колючим, лишенным всяческого дружелюбия взглядом. Еще немного — и наизнанку вывернет…
— Как уж есть, — ответила Евдокия, заставляя себя глядеть в глаза. И улыбаться.
Как маменька учила…
— А вы подумайте…
— Уже подумала.
— Я могу быть очаровательным… и очень милым… мы с вами чудесно проведем этот вечер…
Рука сама собой к канделябру потянулась. Себастьян хмыкнул и, пощупав затылок, Аленкиными стараниями целый, сказал:
— Ладно-ладно… с Лихо я сам поговорю… — он взобрался на подоконник, — а вам, панночка Евдокия, нервы лечить надобно… вы слишком остро на все реагируете.
Вот поганец!
Глаза б Евдокиины его не видели…
— И платье свое забирай! — крикнула она, швырнув мятый комок в темноту…
…Гавел ничуть не удивился, увидев ненаследного князя. Тот, выбравшись из окна, весьма бодро и, по мнению Гавела, несколько необдуманно сиганул в кусты роз.
Сорт «Белая панночка» отличался крупными бутонами бледно-золотистого колеру и шипами исключительной длины. Сам Гавел уже успел свести с оной панной знакомство, а потому сдавленную, но весьма выразительную, можно сказать, наполненную яркими образами ругань князя слушал с сочувствием.
— И платье свое забирай! — донеслось из окошка, и на голову Гавела свалился надушенный мягкий ком, надо полагать — то самое платье…
Гавел платье скомкал еще более и спрятал в сумку: вещественным доказательством будет.
Или пойдет на платочки старухе, а то не напасешься…
…соседка снова жаловалась…
…требовала, чтобы Гавел из своей командировки вернулся… а он, слушая в телефонный рожок возмущенное бормотание, лишь вздыхал…
…пришлось злотень сверху пообещать…
…и наверняка мало будет…
…но последний месяц судьба к Гавелу была благосклонна весьма, и банковский счет его потихоньку прирастал. Если бы не старуха, этих денег Гавелу хватило бы года на два, и не в той каморке. А что, снял бы квартирку в приличном доходном доме, пускай и небольшую, но чистенькую… и нанял бы кого убираться дважды в неделю. Купил бы себе белую фильдекосовую рубашку, а к ней — желтый галстук… и пиджак фиолетовый, бархатный, с хлястиком на черных пуговичках…
- Предыдущая
- 11/110
- Следующая
