Время жить и время умирать - Ремарк Эрих Мария - Страница 21

• Предыдущая
• 21/78
• Следующая

Лоозе покачал головой.

— Брось, Эрнст, нынче каждый думает только о себе. Слишком много горя на свете…

Гребер вышел на улицу. Когда он направлялся в филармонию, эта улица была угрюма и мертва, теперь же ему вдруг показалось, что она светлее, и жизнь на ней не совсем замерла. Он уже видел не только разрушенные дома: он видел и распускающиеся деревья, и двух играющих собак, и влажное синее небо. Его родители живы; они только пропали без вести. Еще час назад, когда он услышал то же самое от однорукого чиновника, эта весть показалась Греберу невыносимой и ужасной; а сейчас она каким-то непостижимым образом родила в нем надежду, и он знал, что это лишь потому, что он перед тем на минуту поверил в их гибель — а много ли нужно для надежды?

Гребер остановился перед домом. В темноте он не мог рассмотреть номер.

— Вы куда? — спросил кто-то; человек стоял возле двери, прислонившись к стене.

— Скажите, это Мариенштрассе двадцать два?

— Да. А вы к кому?

— К медицинскому советнику Крузе.

— Крузе? Зачем он вам нужен?

Гребер посмотрел в темноте на говорившего. Тот был в высоких сапогах и форме штурмовика. Наверное, какой-нибудь не в меру ретивый участковый, этого еще недоставало…

— А уж это я сам объясню доктору Крузе, — ответил Гребер и вошел в дом.

Он очень устал. Он чувствовал, что устали не только глаза и ноют все кости, усталость сидела где-то глубже. Весь день он искал и расспрашивал — и почти без всяких результатов. У его родителей не было в городе родственников, а из соседей мало кто остался. Бэтхер прав: это был какой-то заколдованный круг. Люди боялись гестапо и предпочитали молчать; а если иные что-то и слышали, то они отсылали Гребера к другим, а те опять-таки ничего не знали.

Он поднялся по лестнице. В коридоре было темно. Медицинский советник жил на втором этаже. Гребер был с ним едва знаком, но знал, что Крузе иногда лечил его мать. Может быть, она побывала у него и оставила свой новый адрес.

Ему открыла пожилая женщина с будто стертым лицом.

— Крузе? — переспросила она. — Вы хотите видеть доктора Крузе?

— Ну да.

Женщина молча разглядывала его. Но не отступила, чтобы пропустить.

— Он дома? — нетерпеливо спросил Гребер.

Женщина не ответила. Казалось, она прислушивается к чему-то, что происходит внизу. — Вы на прием?

— Нет. По личному делу.

— По личному?

— Да, по личному; вы фрау Крузе?

— Избави боже!

Гребер с недоумением уставился на женщину.

Многое видел он за этот день: и осторожность, и ненависть, и увертливость в их самых разнообразных проявлениях; но это было что-то новое.

— Послушайте, — оказал он, — я не знаю, что у вас тут происходит, да и не интересуюсь. Мне нужно поговорить с доктором Крузе, вот и вое, понятно вам?

— Крузе здесь больше не живет, — вдруг заявила женщина громко, грубо и неприязненно.

— Но вот же его фамилия! — И Гребер указал на медную дощечку, прибитую к двери.

— Это давно надо было снять.

— Но ведь не сняли. Может быть, здесь остался кто-нибудь из членов его семьи?

Женщина молчала. Гребер решил, что с него хватит. Он уже намеревался послать ее ко всем чертям, как вдруг услышал, что в глубине квартиры открылась дверь. Косая полоска света упала из комнаты в прихожую.

— Это ко мне? — спросил чей-то голос.

— Да, — ответил Гребер наудачу. — Мне надо поговорить с кем-нибудь, кто знает медицинского советника Крузе. Но, кажется, я ничего не добьюсь.

— Я — Элизабет Крузе.

Гребер взглянул на женщину со стертым лицом. Она отпустила ручку двери и удалилась.

— Надо сменить лампочку, — все же прошипела она, проходя мимо освещенной комнаты. — Электричество приказано экономить.

Гребер все еще стоял в дверях. Девушка лет двадцати шла через полосу света, словно через реку; он увидел на миг круто изогнутые брови, темные глаза и волосы цвета бронзы, падавшие ей на плечи живой волной, — потом она окунулась в полумрак прихожей и появилась опять уже перед ним.

— Мой отец больше не практикует, — сказала она.

— Я не лечиться пришел. Мне бы хотелось получить кое-какие сведения.

Лицо девушки изменилось. Она слегка повернула голову, словно желая убедиться, что та, другая женщина, ушла. Затем широко распахнула дверь.

— Войдите сюда, — прошептала она.

Он последовал за ней в комнату, из которой падал свет. Девушка обернулась и пристально посмотрела на него испытующим взглядом. Глаза ее уже не казались темными, они были серые и прозрачные.

— А я ведь знаю вас, — сказала она. — Вы учились когда-то в здешней гимназии?

— Да, меня зовут Эрнст Гребер.

Теперь и Гребер вспомнил ее тоненькой девочкой. У нее были тогда чересчур большие глаза и чересчур густые волосы. Она рано потеряла мать, и ей пришлось переехать к родным, в другой город.

— Боже мой, Элизабет, я тебя в первую минуту не узнал.

— С тех пор, как мы виделись, прошло лет семь-восемь. Ты очень изменился.

— И ты тоже.

Они стояли друг против друга.

— Что, собственно, тут происходит? — продолжал он. — Тебя охраняют прямо как генерала.

Элизабет Крузе ответила коротким горьким смехом.

— Нет, не как генерала. Как заключенную.

— Что? Почему же? Разве твой отец…

Она сделала быстрое движение.

— Подожди! — шепнула она и прошла мимо него к столу, на котором стоял патефон. Она завела его. Загремел Гогенфриденбергский марш. — Ну вот! А теперь можешь продолжать.

Гребер посмотрел на девушку, ничего не понимая. Бэтхер, видно, был прав: почти каждый из живущих в этом городе — сумасшедший.

— Зачем это? — спросил он. — Останови ты его! Я по горло сыт маршами. Лучше скажи, что тут происходит. Почему ты вроде заключенной?

Элизабет вернулась.

— Эта женщина подслушивает у двери. Она доносчица. Поэтому я и завела патефон. — Она стояла перед ним, и он услышал ее взволнованное дыхание.

— Что с моим отцом? У тебя есть какие-нибудь сведения о нем?

— У меня? Никаких. Я только хотел спросить его кое о чем. А что с ним случилось?

— Так ты ничего не слышал?

— Нет. Я хотел спросить — не знает ли он случайно адрес моей матери. Мои родители пропали без вести.

— И все?

Гребер удивленно посмотрел на Элизабет.

— Для меня этого достаточно, — сказал он, помолчав.

Напряженное выражение на ее лице исчезло.

— Верно, — согласилась она устало. — Я думала, ты принес какую-то весть о нем.

— Но что же все-таки с ним случилось?

— Он в концлагере. Вот уже четыре месяца. На него донесли. Когда ты сказал, что пришел насчет каких-то сведений, я решила — тебе что-нибудь известно о моем отце.

— Я бы тебе тут же сказал.

Элизабет покачала головой. — Едва ли. Если бы ты получил эти сведения нелегально, тебе пришлось бы соблюдать чрезвычайную осторожность.

«Осторожность, — подумал Гребер. — Целый дань только и слышу это слово». Гогенфриденбергский марш продолжал назойливо греметь с жестяным дребезжанием.

— Теперь можно его остановить? — спросил он.

— Да. И тебе лучше уйти. Ты ведь уже в курсе того, что здесь произошло.

— Я не доносчик, — с досадой отозвался Гребер. — Что это за женщина в квартире? Это она донесла на твоего отца?

Элизабет приподняла мембрану, но пластинка продолжала беззвучно вертеться. В тишину ворвался жалобный вой сирены.

— Воздушная тревога! — прошептала она. — Опять.

В дверь постучали: — Гасите свет! Вся беда от этого! Нельзя жечь такой яркий свет!

Гребер открыл дверь. — От чего от этого? — Но женщина была уже в другом конце прихожей. Она крикнула что-то еще и исчезла.

Элизабет сняла руку Гребера с дверной ручки и опять закрыла ее.

— Вот привязалась! Экая сатана в юбке… Как эта баба очутилась здесь? — спросил он.

— Принудительное вселение. Нам навязали ее. Еще спасибо, что одну комнату мне оставили.

• Предыдущая
• 21/78
• Следующая