Аванпост - Рэйтё Енё - Страница 5

• Предыдущая
• 5/44
• Следующая

Солдаты смотрели на него в испуге.

Битва закончилась, поэт в одиночестве стоял посередине трюма и укоризненно разглядывал окружающих.

Кто— то стонал, но в общем было тихо.

Поэт вернулся на свое место, разгладил грязную стопку бумаг и благоговейно произнес:

— Гюмер Троппауэр. «Матушка, для сына-сироты, ты — путеводная звезда». Песнь первая…

Легионеры слушали пространное стихотворение на двадцати двух страницах с неослабевающим вниманием.

Вдалеке показался Оран. Сквозь марево отвесных полуденных лучей смутно проступал африканский берег с разбросанными там-сям белыми домами-коробочками и пальмами.

— Строиться! — прокричал в трюм унтер-офицер. Все с вещами поднялись на палубу. Лейтенант у поручней разглядывал в подзорную трубу берег. Солдаты тоже впились взором в приближающуюся пристань. Вот она, Африка!

Лейтенант равнодушно скользнул взглядом по легионерам. И вдруг встрепенулся.

— Арен… кур…

Голубь тоже был поражен.

— Шам… бель… — пролепетал он. Они вместе учились в академии!

— Господин сержант разрешит вам в виде исключения выйти из строя. Я хотел бы сказать вам пару слов, — произнес офицер.

Они отошли с лейтенантом в сторону.

— Ты что, спятил… Аренкур? — нервно спросил, Шамбель, когда они удалились от остальных.

— Позвольте, господин лейтенант…

— Называй меня Жан, как прежде.

— Так вот, милый Жан… Что ты имеешь против моего вступления в легион?…

— Ты прекрасно знаешь, что такое легион! Пусть сюда вступают те, кого не жаль подставить под бедуинские пули. Послушай, у меня хорошие связи, комендант Орана, маршал Кошран — мой дядя. Может, я с ним поговорю…

Ареикур побледнел.

— Не вздумай! Я хочу умереть, и кончено! Это мое личное дело! Очень прошу тебя, ни при каких обстоятельствах не вмешивайся в мои дела…

Послышались лязганье и всплеск — бросили якорь. Офицер быстро пожал бывшему товарищу руку, и Аренкур встал в строй.

Опустился, ударившись о берег, трап. Блеснула капитанская сабля и поплыла но мосткам, следом затопали тяжелые солдатские башмаки.

Шамбель провожал отряд грустным взглядом. В облаке раскаленной солнцем пыли он удалялся по дороге, ведущей средь желтых домов и зеленых пальм к форту Сен-Терез. И вот уже последний солдат, безучастно отмеривая шаг, скрылся за поворотом.

Бедный Аренкур, — вздохнул Шамбель.

Их встретил весьма благодушный фельдфебель. Лицо его было изуродовано взрывом пороха, и единственный глаз едва виднелся в складках изрытой, бугристой кожи.

От усов осталось лишь несколько торчащих, словно у кота, волосков. Но, несмотря на это, фельдфебель был необычайно приветлив. Он еще издали помахал новобранцам рукой, потом подошел к ним и оглядел с ног до головы.

— Я очень вами доволен, — с неподдельным одобрением сказал он. — Печально было бы, если б сюда привезли подыхать нормальных людей, потому что вы все тут подохнете… Rompez! [Разойдись! (фр.)]

Он помахал солдатам с одобрительной, благодушной улыбкой и исчез. Таков был прием, вернее, таков был фельдфебель Латуре.

Новобранцам показали их кровати в длинной комнате с белеными стенами, и они тут же, невзирая на усталость, принялись начищать пряжки и пуговицы.

Только слабоумный Карандаш растянулся, как всегда ухмыляясь, на постели и заснул. Голубь потряс

— Эй! Господин идиот! Приведите в порядок обмундирование, не то вас завтра накажут за грязные пуговицы.

— Пустяки. У меня был дядя в Страсбурге, так вот однажды во время службы, когда надо было чистить пуговицы…

— Что вы мне морочите голову? Если утром ваши пуговицы не будут блестеть, вам, не поздоровится.

— Пустяки.

И он опять улегся. Голубь разозлился. Содрал с Карандаша рубашку, взял его вещи и начал чистить вместе со своими. Остальные уже давно спали, а он снова и снова разогревал на спичке кусочек воска и тер им Карандашову пряжку, посылая в адрес мирно спящего идиота самые нелестные выражения.

…Где— то, должно быть, шли военные действия, потому что вместо положенного на подготовку срока новобранцы пробыли в Оране всего четыре недели. Строевые занятия, упражнения в стрельбе и штыковом бое, заполнившие эти четыре недели, превзошли их самые мрачные ожидания.

Фельдфебель Латуре в изнурительный полдневный зной, бывало, пробегался вдоль разваливающейся колонны и покрикивал:

— Бодрее, братцы, бодрее!… Что-то вы запоете, когда по-настоящему окажетесь на марше?… Строевым!

Этого еще не хватало!

Тяни теперь ноги и шлепай ступней о землю.

— Вперед, голубчики! Всей ступней опускайте ногу на землю, всей ступней, черт вас дери, это вам не вальс, а воинский шаг! Раз-два… Бегом!… Унтер-офицер! Возьмите этого парня на повозку, а когда придет в себя, поставьте в караул перед комендатурой.

Голубь с отвращением вынужден был признать, что толстеет. Суровая солдатская жизнь была ему не в новинку, однако известная на весь мир легионерская выучка все-таки должна бы хоть немного приблизить его к небытию.

Вместо этого он оказался единственным из легионеров, кому за время учебной подготовки грозный фельдфебель дал увольнительную в город. Этот улыбчивый голубоглазый молокосос так чеканил строевой шаг, что, казалось, пустыня сейчас провалится под его ногами, а в ружье и на плечо брал, как какой-нибудь автомат… Неясно, что это с ним приключилось, только в один прекрасный день фельдфебель сказал:

— Можете идти до отбоя. Не лыбьтесь, я вас уже предупреждал!

И Голубь отправился в долгое путешествие по извилистым, замызганным, узеньким улочкам. Зашел в кофейню-саманку. Четыре голые стены с одним проемом— дверью. Нигде ни стульев, ни столов, лишь старый бородатый араб примостился на земле на корточках перед жаровней с углями. В небольшом сосуде он кипятил с чашку воды и, когда солдат вошел, без слов бросил в воду ложку кофе. Только потом произнес:

— Салям…

— Вам также, старина…

Комнатушка была три шага в длину, три в ширину. Не больше обычного свинарника. И пахла не лучше. Голубь проглотил кофе и выскочил.

И тут произошло одно очень странное событие.

Выйдя из саманки, Голубь отошел в сторону, чтобы пристроить на камне ногу и пришить на штанине разболтавшуюся пуговицу. Почти у всех легионеров есть при себе иголка и нитки. Оторванная пуговица или крошечная дырочка грозят таким наказанием, что только самые отчаянные плюют на меры предосторожности. Поставил он, значит, ногу на кирпич, вдел нитку и пришил пуговицу. Заодно закрепил и другую.

И вдруг укололся от неожиданности.

Из саманки вышла женщина.

Голубь был уверен, что, пока он пришивал пуговицу, в кофейню никто не входил. А минуту назад в тесной комнатушке с голыми стенами сидел только араб. Ни входа с другой стороны, через который можно было бы пойти, ни мебели, за которой можно было бы спрятаться, там не было. Древний араб не мог превратиться в молодую женщину, и из гладкой утрамбованной глины она тоже не могла вырасти.

Как же могла выйти из дома женщина, которой там не было?

Голубь решил вернуться в кофейню. Но дверь оказалась закрытой! То ли женщина закрыла ее снаружи, то ли, что вероятнее, араб заперся на засов изнутри.

Что это? Чудо? Призрак?

Женщина не видела солдата, потому что сразу же заспешила в противоположном направлении. Вот на углу мелькнули ее белые брюки для верховой езды и лаковые сапожки — и она скрылась за поворотом.

Голубь бросился за ней. Из окраинного района, за которым располагался форт Сен-Терез, женщина направилась в сторону европейского квартала, петляя между дощатыми домами протяженной авеню Мажента. Наверное, она привыкла к тропикам: ее пробковый шлем был сзади без сетки.

На запястье правой руки у женщины было правильной формы родимое пятно. Голубь хорошо его видел, поскольку шел всего в двух шагах. Темное треугольное пятно на запястье! На красивой гладкой коже. Чудно! Голубь и сам не знал, почему идет за ней. Во всяком случае, женщина, выросшая из-под земли, представляет кое-какой интерес. Особенно если у нее на руке треугольное родимое пятно.

• Предыдущая
• 5/44
• Следующая