Аванпост - Рэйтё Енё - Страница 30

• Предыдущая
• 30/44
• Следующая

Латуре не поверил своим глазам, когда, зайдя через пятнадцать минут в столовую, увидел там сидящего за бутылкой вина Голубя, который весело наигрывал на гармошке…

— Рядовой! — заорал Латуре.

Тот вскочил. Фельдфебель продолжал тихим голосом:

— Послушайте, рядовой. В связи с донесением Кобенского вас полагается на двое суток приговорить к pelote [горбу (фр.)], но господин капитан надбавил еще три дня, с двойным весом и двухчасовым бегом…

Такого наказания не существовало. Никто не вынес бы этого. На самом деле pelote — это раз в сутки вода и хлеб и в полдень часовая пробежка с двадцатью килограммами камней в вещмешке. Однако Гардон, задавшийся целью избавиться от подозрительного солдата, потребовал для Голубя сорока килограммов, пяти дней и двух часов бега. Латуре ждал, что жизнерадостная физиономия рядового вытянется. Но не тут-то было! Глаза его оживленно заблестели, а рот расплылся в улыбке.

— Что вы смеетесь?! Глупец! Прощайтесь с жизнью!

— Разрешите обратиться, господин фельдфебель, благодарю за наказание.

Голубя закрыли в карцер, грязную сырую камеру. Лавки там не было. Вот теперь он и в самом деле окочурится и развяжется с этой темной историей. Что за дело, в конце концов, мертвому человеку до каких-то там запутанных, подозрительных событий? Он сюда прибыл затем, чтобы его родные получили причитающиеся им по страховке десять тысяч долларов. Это произойдет сразу же, как только у него от жары случится кровоизлияние в мозг или закупорка легких, и кончено. Спасибо капитану, он разрешил все его проблемы. Однако принесенный надзирателем хинин он на всякий случай выкинул. Хотя теперь не так уж важно схватить малярию. Достаточно будет и pelote. Но подстраховаться никогда не помешает. К черту хинин.

Днем, в пятидесятиградусную жару, взводный Батиста протрубил:

— Pas de gymnastique… en avant… marche! [Бегом… вперед… марш! (фр.)]

И Голубь побежал. Без особого труда. Легионеры в ужасе наблюдали из окна, как он бегает целых три четверти часа и лишь потом падает. Но через десять минут снова встает и бежит. Господи помилуй, целых полчаса! А потом три раза по пятнадцать минут. Латуре тем временем сидел где-то на складе и мрачно курил.

О чем он думал, останется тайной.

Словно какую-нибудь тряпку, втащили два легионера насквозь мокрого, потерявшего сознание Голубя в карцер и бросили его на грязный пол.

Латуре увидел Аренкура на следующий день, когда его привели из карцера. Наконец-то парень сломался! Щеки ввалились, глаза утомленные, голос хриплый…

— Эй вы, хвастунишка! — крикнул ему Латуре. — Можете попросить день отсрочки, если вы верующий: завтра Вознесение.

— Спасибо, mon chef. He стоит прерывать наказание, я помолюсь в карцере.

— Ну тогда… pas de gymnastique! Вы… чтоб вы сдохли! — в ярости выпалил фельдфебель и побежал на склад курить. — Нет, этот никогда не сломается… этот… этот…

Через два дня Голубь уже каждые пять минут терял сознание и чувствовал, что его сердце, сосуды и легкие вот-вот откажут. Завтра всей этой кутерьме конец… Сестричка Анетта и любимая матушка смогут жить, ни в чем не нуждаясь.

Стояла душная, смрадная ночь. Голубь полуживой валялся на грязных камнях. Где-то хрупала зубами крыса…

Бог с тобой, моя загадочная история… Как там было? Офицер гасит свет в комнате с мертвецом… Ламбертье ждет его у фонтана, и хотя Маккар не пришел… не беда!

Увидеть бы еще разочек ту женщину… Та женщина, она не такая, она… красивая! Или хоть спеть в последний раз… Тут дверь карцера открылась, и Голубь радостно подумал, что вот уже подступает безумие, а там и конец, потому что в карцер вошел араб, варивший кофе.

Тот самый Абу эль-Кебир, который умер!

Голубь лежал и смотрел, весь мокрый от пота, тяжело дыша… Он не мог даже слова сказать. Вот араб подходит к мешку с камнями… В окно светит луна… Прямо на его трахомные глаза, длинную, седую бороду… Смотри-ка… Перекладывает камни в котомку.

Эй!… Это еще что? Вместо камней он накладывает в мешок какие-то деревяшки!

Голубь собрал все свои силы и приподнялся.

— Кончай… иди отсюда… сопляк!

Абу эль— Кебир поднес к губам палец… Потом взвалил котомку с камнями на спину и шмыгнул за дверь.

Голубь продолжал беспомощно лежать… Нет, каков… Впрочем, его ведь все равно… А-а, ладно. Завтра он скажет капралу, чтобы ему вернули камни.

Голубь заснул.

Когда его утром разбудили, в голове гудело, он едва смог подняться на ноги. Так. Сегодня все будет кончено. Он вспомнил свой глупый сон. Умерший араб с камнями… Капрал поднял мешок и помог Голубю надеть его на спину…

Что это? Мешок был почти невесомым! Сорок килограммов камней, а тяжести не чувствуется. Но мешок раздут, как и прежде…

Нет, господа, так нельзя… Дайте же ему в конце концов умереть! Разозленный Голубь повернулся к капралу и…

У Батисты угрожающе сверкнули глаза. Застегивая ремни, он буркнул сквозь зубы:

— Молчи, собака… не то!

Вон оно что, тогда молчу…

Это другое дело. Тут особенно не поспоришь: если капрал замешан в пакостях покойного Кебира, тогда действительно придется молчать, не то Батисту отправят на travaux force.

С легким, как пушинка, горой вздымающимся вещмешком Голубь вышел во двор. Хорошенькое дельце, скажу я вам… Это в легионе-то!… Коррупция, панама и жульничество! Тьфу! Мог бы сообразить, прежде чем лезть сюда умирать. У них со страховыми компаниями все давно обдумано… Боже мой! Все, разинув рты глазеют, как он несется со скоростью серны… Ты давай поосторожней… у Батисты могут быть большие неприятности… Голубь упал.

Полежал, закрыв глаза, без всякой убежденности. Потом опять понесся. Через десять минут по возвращении в карцер явился Батиста с полной тарелкой еды и стаканом вина. Голубь хотел было напомнить, что его нужно держать впроголодь, на хлебе и воде! Но Батиста опять сверкнул глазами.

— Только открой рот… свинья… зарежу!

Когда срок наказания вышел, Латуре потребовал Голубя к себе. Господь Всемогущий! Этот негодяй потолстел!

— Rompez!… Rompez, мерзавец, не то… растопчу! «И почему они все такие грубияны?» — размышлял

Голубь, поднимаясь в спальню за гармошкой. В самом деле, что он такого сделал, что на него все кидаются?

Голубь продул гармошку, выкинул хинин и пошел в столовую.

Легионеры сидели притихшие. Это была самая мрачная, самая тихая столовая во всей колонии. Конвойная служба, однообразие жизни, одуряющая жара превратили солдат в сонные полутрупы. В зале носилось бесчисленное множество мух.

— Эй, господа! Да здесь прямо не столовая, а какое-то кладбище.

Оживленный возглас Голубя всколыхнул удушливый горячий воздух. Солдаты зашевелились. Тогда он заиграл:

Le sac, ma foi, toujours au dos…

Некоторые принялись подпевать. Дурачок Карандаш, растянув в улыбке рот, дирижировал, время от времени что-то выкрикивая. Все прыскали. Однако и этот день не обошелся без трагедии.

Очумелые солдаты парились во влажном, смрадном, тяжелом от табачного дыма воздухе столовой.

Протрубили построение конвойного отряда. Тут дверь распахнулась…

И влетел Троппауэр… Перепутанный, весь дрожа…'

— Ребята… мое ружье… пропало…

Все, пораженные, смолкли. Это значило — каторжные работы. Наверняка без надежды на снисхождение. Здоровяк поэт растерянно обводил собравшихся своими грустными, телячьими глазами…

Пенкрофт швырнул на жестяную стойку франк И тихонько вышел. Хильдебрант остался сидеть.

— Что за глупости ты несешь?! — накинулся на Троппауэра Голубь. — Что значит — пропало ружье? Это тебе не сказочная фея…

— Я… я приставил его к сошке. Надо в конвой, а я… не могу найти… Пропало…

• Предыдущая
• 30/44
• Следующая