Моя Святая Земля (СИ) - Далин Максим Андреевич - Страница 83

— Конечно, — убеждённо сказал Эральд, — и не спорь, — улыбнулся он, заметив, что Сэдрик скорчил скептическую мину. Если бы не ты — ты ведь понимаешь, что ждало ребят, да?.. Но это и так ясно.

— Ну да, — сказал Сэдрик. — Хотя при этом дворе некромант и плебей — обычное дело. Да, Алвин?

— Поддам я тебе когда-нибудь, несмотря на твою смертную магию, — огрызнулся Алвин, без особой, впрочем, злости.

— Вы принялись дразнить друг друга, мессиры, значит, решение принято, — констатировала Джинера. — Завтра мы пошлём письмо Хугу, а получив ответ, тут же объявим о коронации, да? Сразу после коронации можно будет сыграть свадьбу, тем более что для неё всё, в сущности, готово. Если до этого времени задержатся драконы, будет прекрасно. Очень красиво и символично.

— Да, — подтвердил Эральд, чувствуя некоторую неловкость. — Вы с Алвином напишете письмо?

— Я составлю, — сказал Алвин. — А у Рыжей изысканный почерк.

— Пусть пишут волшебным пером, — предложил Сэдрик, имея в виду роллер, случайно оказавшийся в рюкзаке, среди прочих мелочей. — Это произведёт впечатление. А чернила в нём никогда не кончаются?

— Скоро кончатся, — сказал Эральд, думая, насколько, в действительности, все эти штучки из другой эпохи чужды Святой Земле — недолговечные, пустяковые вещицы. — И в здешние чернила нельзя будет макать. Там мир такой, знаешь… вещи не чинят, а выбрасывают, чтобы купить новые.

— Не похоже на рай, — заметила Джинера. — Какой-то поросячий рай, — добавила она, хихикнув. — Прости дурочку, государь!

— Ты и не дурочка, и не так уж не права, — сказал Эральд. — Мне порой было нестерпимо тяжело там… и я рад, что вернулся, даже если меня убьют завтра…

— Ну уж нет, — вставил Сэдрик. — Ни за что. Я их тут разъясню ещё, государь.

— Я верю, дружище, — сказал Эральд. — Я так, для красного словца… А ещё жаль, что у нас вечно нет времени на что-нибудь простое и славное… Мы с тобой, Джинера, даже не рассмотрели дворец Сердца Мира толком. Картины, статуи… и поболтать о простых вещах — о нас — вечно некогда.

— И на любовь времени нет? — улыбнулась Джинера. — И на дружбу — в обрез? И красота — лишь моментами? Не жалей и не огорчайся, Эральд. У нас с тобой и так больше дружбы и любви, чем у большинства королей во все времена. Поверь мне, я хорошо знаю историю.

— Время ещё будет, — пообещал Эральд, хотя не был уверен на сто процентов. Он думал о Рыжей, железобетонной девочке, дочери государей, внучке и правнучке государей, будущей государыне, ведущей себя, как взрослый политик — о том, где кончается её благодарность, вассальная преданность и королевский долг и начинается девчоночья симпатия, если она есть.

И о том, насколько он достоин Джинеры — не как король Святой Земли, а как человек.

И о том, что сам он ведёт себя, как птенец желторотый, и чувствует примерно так же. А надо срочно взрослеть — может оказаться, что времени на это совсем мало.

Эральд впервые осознал, что значит выражение «каменный мешок» в действительности. Камера с глухими стенами, без признака даже крохотного оконца, запертая тяжёлой дверью, окованной ржавым железом. Сырая, затхлая, освещённая тлеющей плошкой, где в жиру чадно коптил фитилёк. Без признака мебели, даже без койки, лишь жуткий соломенный тюфяк в углу и вонючее ведро в другом.

Дамьена, в его кружевах, шелках и бархате, знобило; за несколько суток он состарился лет на десять, зарос нервной щетиной — и его породистое лицо, больное и замученное, выражало отчаяние, ужас и дикую, нестерпимую надежду.

— Я понимаю, что вы мне только снитесь, государь, — пробормотал Дамьен и отвесил церемониальный поклон, от которого у него прихватило спину. Он схватился за поясницу и извиняющимся тоном добавил. — Искренне надеюсь, что не снюсь вам, ваше прекрасное величество. Мой вид вполне может вас оскорбить.

— Сядьте, мессир Дамьен, — сказал Эральд. — У вас же радикулит, стоять тяжело…

— Ох, сидеть в присутствии стоящего государя, даже во сне… — Дамьен грустно улыбнулся и покачал головой. — Ваше драгоценное величество, я ведь всё понимаю… вы же и приснились мне в виде этакого вестника Божьего, потому что очень уж хочется поплакаться, пожаловаться, оправдаться — но и жаловаться без толку, и оправданий нет, и страх мой, и слабость — никого, кроме жены, быть может, не встревожат… Я бы вам предложил сесть, государь, да некуда. Солома сгнила, невозможно…

— Уютный Дом…

— Да уж, ирония, — Дамьен сделал изящный жест, — ирония вашего прадеда, бесценный государь. «Снаружи этот дом выглядит уютнее, чем внутри», — так он изволил сказать, если не лжёт легенда… Но место жуткое, я по вашим глазам вижу — не ожидали, что настолько. Благой… всё про меня знаете, и всё равно ужасаетесь моему положению. А может, не всё? Верно, не знаете, что я был на той охоте, знаю, отчего он с коня упал, ваш батюшка… и обо что в действительности голову разбил… и мёртвого младенца доставал, через своих людей… якобы вас, государь. Да, я-то был умнее Бриана, умнее и осторожнее, я ему хорошие советы давал — я бы ему не посоветовал связываться с адом, но и эту связь сумел использовать, чего уж, сумел… Я мог бы очень славно жить и в аду…

— Мессир, — тихо спросил Эральд, — а зачем вы мне это говорите?

— Хочу посмотреть, как вы придёте в ярость, прекрасный государь, — ответил Дамьен с нервной полуулыбкой. — И убедиться, что благих не бывает. Во всяком случае, таких, как в легендах. Ваш батюшка был… ах, что ж, благим он был — но не из легенд, и не отворачивался, когда при нём казнили… А вы?

— А я не буду убивать. Не буду сам, не позволю от своего имени. Кто убивает — становится убийцей, каков бы ни был его мотив. А когда казнят именем Святой Земли, делают убийцей целую страну. Хватит. Достаточно.

И тут Дамьен, похоже, испугался. Он даже перестал слегка подыгрывать в светского господина. Скривил губы:

— Помилуете? Благой государь, милосердие Божие…

— Нет, — сказал Эральд еле слышно. — Вас — нет. Хотя мне жаль вас сейчас, я чувствую, как вам холодно, как у вас нестерпимо болит спина и кости ломит — но не получится у меня всё забыть и всё вернуть на прежние места. Вам было слишком хорошо, когда Святой Земле было слишком плохо — и именно из-за того, что стране было плохо. И у меня нет права вас прощать.

— Как же тогда? — проговорил Дамьен почти глумливо, и сам ужаснулся собственного тона. — Прошу прощения нижайше, противоречить сами себе изволите, прекрасный государь.

— Нет, — сказал Эральд. — Я предполагал, что вы проведёте остаток дней в каменоломнях или на строительстве зданий, как те несчастные, у которых ваши люди вымогали деньги для вас — для вас, а не для казны, правда? И это было бы совершенно честно.

— Но это же меня убьёт, добрейший государь! — взмолился Дамьен. — Это куда жесточе, чем эшафот, я уже стар, у меня больная спина — о, Господи, а ведь ещё и дознание впереди, ведь дознание, ваше величество! Пытки — хуже казни, я бы отдал всё и так — ну, пожил, что там, проиграл — и отдал бы — но ведь мне не поверят, пока не переломают кости!

— А разве, предлагая ссылать в каменоломни тех, кто не мог с вами расплатиться, вы справлялись об их возрасте, мессир? Или об их здоровье? Думаете, это никого из них не убило?

— О, Боже! Но они же — простолюдины, с лошадиными хребтами, их удел — тяжёлая работа, не всё ли равно… Погодите! — Дамьен, заметив движение Эральда к двери, тяжело бухнулся на колени и скривился от боли. — Погодите, умоляю вас, государь! Я бы всё вернул, клянусь! Около полутора миллионов золотом, это фактически годовой доход, чистыми деньгами, плюс кое-что по мелочи… Холан брал с тех, на кого его люди писали доносы, вкладывал в банк Урстена и земли, а прокурор Шодар делил с ним конфискованное… Я покажу сам — лишь бы не пытки…

— Я понял, — сказал Эральд. — Я подумаю.

— А Наджел — ваш смертельный враг, государь. Ему мало перепало, но он ждал, он уже чувствовал корону на своей голове — и никогда не простит её потери…