Магия успеха - Разумовский Феликс - Страница 54

• Предыдущая
• 54/118
• Следующая

— Ты слышал, mon cher, Кузя Мерзлый дуба дал? — Вор в законе Француз покрутил в руках бокал с «Шато лафон роше», приподнял, посмотрел на свет и перевел взгляд на кореша, Павла Семеновича Лютого, носящего погоняло Зверь. — Движок, говорят, не выдержал.

Они сидели у камина в ресторане «Шкворень» и по-товарищески, без баб и разговоров на темы, тихо отдыхали от трудов. В зале было пусто, если не считать пристяжи Француза в левом углу и мордоворотов Зверя в правом. Уютно потрескивали поленья, пахло смолой и коньяком, мэтр, крученый, проверенный в деле, бдел, сдержанно улыбался и гонял халдеев в хвост и в гриву, — такие гости пожаловали! Что верно, то верно, и Зверь, и Француз были людьми достойными. Оба при делах и в законе, почет и уважение — от Мурмары до Хабары, в любой хате место их за первым столом. Глаз — алмаз, дух — кремень, слово крепче олова.

— Загнулся, значит? — Зверь с невозмутимым видом тяпнул коньяку, отдувшись, сунул в рот кубик паюсной икорки, смачно захрустел маринованным чесночком. — Бог не фраер, правду видит. Гунявый человечишко был Кузя, душный и мутный. Беспределыцик. Что, присыпали уже?

Сам Павел Семенович понятий придерживался всегда. Родом из Сибири, он был широкоплеч и кряжист, а в жизни своей воровской насмотрелся всякого. Как-то во время побега довелось ему сделать «коровой» подельника и неделю питаться человеческим мясом. Сидя в одиночной камере в тюрьме, он от жестокой тоски сожительствовал с «лариской» — лишенной всех зубов, отъевшейся на гормонах крысой, однако воровской идее не изменил. От ментов он получил три пули, от зеков — авторитет и прозвище Зверь, а на груди его было наколото сердце, пронзенное кинжалом, рукоять которого обвивала змея. Самый же гуманный в мире советский суд тоже не оставил Павла Семеновича без внимания и ко всем его «погремушкам» добавил еще одну — OOP, то есть особо опасный рецидивист.

— Да, на Южняке. — Француз сделал глоток, подержал вино во рту, проглотив, зажевал осколком шоколада. — Стелу задвинули, как у Родины-мамы. Много чести для этого l'homrne du torrent[4] . Редкостный был говнюк — ни шарма, ни la temperance[5] , одно merde. От таких лучше держаться на расстоянии coups de canon[6] .

Прозвище свое Француз получил за пристрастие к языку, на коем говаривали христианнейшие короли, строители Нотр-Дама и основатели Парижской коммуны. В миру же он звался Петром Федоровичем Сорокиным и выглядел, как лучший представитель постперестроечного общества. Высокий, подтянутый, с интеллигентным лицом и умными глазами, при взгляде на него сразу вспоминались Жорж Помпиду, генерал де Голль и академик Лихачев. Однако внешность обманчива. Француз был настоящий законный вор и имел свое собственное мнение о том, что в этой жизни хорошо, а что не очень. Никогда он не имел дел с ментами, считал западло красть у братьев, в церкви и на кладбище, а в карты играл, как катала-профессионал. На мокруху он смотрел с презрением, хотя и пришлось однажды Петру Федоровичу «плясать танго японское» — отстаивать свою жизнь и честь с повязкой на глазах и пером в руке. От той разборки осталась память — уродливый шрам на руке и второе погоняло, которое в почете повсюду. Резаный. На всех зонах известно, что Француз Резаный держит масть и не уступает власть.

Однако уважением господин Сорокин пользовался не только там, где есть конвой. Весьма внимательно прислушивались к его слову и те из людей нормальных, кто бегал на свободе. И даже братаны-беспредельщики, которых он не подпускал к себе ближе кирпичной стены, окружавшей его дом в Зеленогорске, и те не поднимали свои поганые хвосты наперекосяк его воле. Все знали хорошо, что ножом владеет законный вор отменно, а обыкновенной бритвой запросто «помоет фары» с пяти шагов. Внешне же — отличные манеры, хорошо подвешенный язык, костюмы от месье Юдашкина. Как говорится, cache ta vie[7] .

— Петр, я тебя умоляю, похерь ты свои френговские навороты, изъясняйся по-человечески. — Зверь дружески улыбнулся, вытащив массивный платиновый портсигар, закурил беломорину. — И так голимо ясно, что Кузя был в натуре мент, сукадла, пидор гнойный и фраер зуб за два шнифта.

— Не мент, корешок, ГБ-ЧК. — Господин Сорокин сунул в рот маслину, наслаждаясь восхитительным, чуть солоноватым соком, раскусил, ловко плюнул косточкой в полоскательницу. — А что пидор, так это в цвет. Они теперь везде, что в Белом доме, что в Кремле. Потому и в стране все через жопу.

Так они поговорили о политике, о бабах, вспомнили, как мочили черножопых в Новотихвинском централе, выпили за дружбанов и за тех, кто в море, за свободу, за фарт, за воровское братство. Набрались до средних кондиций. За «Мартелем», вкусной жратвой и неторопливой дружеской беседой время пролетело незаметно.

— Ну, бля, — когда подали кофе, Сорокин глянул на часы, покачал седой, стриженной а-ля Керк Дуглас головой, — время, корешок, чертово время. Пора, труба зовет. Que ne risque rien — n'a rien[8] .

Тяпнули на посошок елочной горечи «Бенедиктина», крякнули, скривившись, — пусть монахи сами эту гадость жрут. — встали, обнялись и, заслав по-царски мэтру и халдеям, стали разъезжаться, каждый на свой манер. Господин Сорокин нырнул в обтянутое кожей чрево «мерседеса», пристяжь разместилась в джипе «вранглер», и с понтом тронулись под рев сирен, — никакой изюминки, банальнейшее зрелище. То ли дело Павел Семенович Лютый, он ездил на бронированном, купленном в обкомовском гараже «ЗИЛе» 117. А что, «калашом» не взять, весит, как две «Волги», да и хрен догонишь еще, триста лошадей в двигателе. Всякие же там иномарки господин Лютый не уважал и, будучи в душе патриотом, наивно полагал, что по нашим дорогам нужно ездить на наших машинах. Видимо, дурная наследственность сказывалась, отец его, классный вор-медвежатник, в войну добровольцем подался на фронт, за что и был потом зарезан корешами. И в подчиненных своих Павел Семенович воспитывал патриотизм. Пристяжные его размещались в пазовском автобусе, выкрашенном в черный панихидный цвет, с маленькой дверцей в корме и большими буквами вдоль борта «Дежурный». Внутри на возвышении стоял открытый гроб в окружении похоронных венков, искусственных лютиков, муаровых лент, в сочетании с полудюжиной мордоворотов зрелище вызывало у окружающих незабываемое впечатление. В попутчики никто не набивался.

• Предыдущая
• 54/118
• Следующая