Выбери любимый жанр

Смилодон в России - Разумовский Феликс - Страница 3

Изменить размер шрифта:

– Не надо провожать, я сам. Оревуар.[21] Гекам и Миксор.[22]

– Миксор, Миксор, – пробурчал ему в спину Калиостро, подождал, пока не затихнет звук шагов, и обратил внимание на Бурова. – Насчет ноги, сударь, не беспокойтесь, пустяки, я уже затянул брешь в вашем эфирном поле. Теперь осталось только наложить бальзам на рану. И спать, спать. К завтраку, – он запнулся, глянул на часы и мотнул своей львиной головой, – вернее, к обеду, думаю, все пройдет. Как ни крути, а Spiritus dominat Formam.[23]

В рыкающем голосе его сквозила вежливая досада – ну вот, подкинули подарочек на ночь глядя. Лечи его, не спи, а потом тащи еще за тридевять земель, с опасностью для жизни. Это какой-то монстр, витязь в тигровой шкуре. И ведь никуда не денешься, приказ начальника – закон для подчиненного. Ох уж эта, блин, Hierarchia Oculte…

– Мерси. – Буров вдруг почувствовал, что нога и впрямь прошла, благодарно раскланялся и не удержался, спросил: – Скажите, граф, а вот этот прислужник ваш, эфиоп… Мне кажется, что я его уже раньше видел. В другом качестве…

И в иной обстановке. Истово размешивающим клокочущее варево у старой одноглазой колдуньи.

– Да нет, думаю, что не его, другого гомункулуса.[24] – Калиостро, всхлипывая, зевнул, хмуро воззрился на Бурова. – Их в свое время наплодил во множестве для царя Хор-Аха.[25] волшебник Гернухор. Всех, всех на одно лицо, по своему образу и подобию, а был он совершеннейший эфиоп. Слава Богу, что не пражский иудей[26] Гм… Значит, эфиоп… Гм… Вы, сударь, кстати, подали мне занимательную мысль. Гм… Интересно, чертовски интересно… Впрочем, ладно, пора нам и на покой. Приятно было, сударь.

Оглушительно, так что колбы звякнули, он ударил в гонг, что-то пробубнил выросшему из-под земли гомункулу, и тот отвел Бурова на ночлег в маленькую, душную из-за растопленного камина комнату. Потом помазал рану каким-то вонючим снадобьем, заставил выпить мерзейшее по вкусу пойло и, уже откланиваясь, в дверях, по-русски пожелал спокойной ночи. Вот гад. Саженного роста, плечистый, весь будто изволоченный сажей. Рожа кирпича просит, хромовым сапогом лоснится, глазищи как яичные белки, губы вывернутые, жадные. Да, тот еще был красавец Гернухор, придворный маг фараона Хор-Аха…

«Ладно, ладно, и тебе того же». Буров вытянулся на перине, с облегчением закрыл глаза и сразу, будто с головой в омут, провалился в глубокий сон. Увидел надоевший, до боли знакомый сюжет: красные от крови джунгли, веселенькие людоеды, строящие светлое коммунистическое завтра, черные, искривленные жуткими оскалами рожи. Интересно, к чему бы это?

В комнате, когда Буров проснулся, царил полумрак. Угли в камине остыли, за окнами сгущалась темнота. Напольные, похожие на гроб часы показывали половину седьмого. Только вот чего? Не понять, то ли утро, которое вечера мудренее, то ли вечер, которым делать нечего. Зато было совершенно ясно, что здоровье пошло на поправку: зверски хотелось есть, а на месте раны прощупывался маленький выпуклый рубец. Ни тебе мерзкого озноба, ни выматывающей душу боли. Оц-тоц-перевертоц, бабушка здорова. То есть дедушка…

«Ай да Калиостро, ай да сукин сын». Буров потянулся, сделал круг по комнате и принялся искать какую-нибудь свечу, но, увы, – под руку ему попались лишь волына, сумочка с припасами да податливое блюдо гонга. Ни намека на шандал или фонарь. Одежды, к слову сказать, не было тоже.

«Да будет свет, сказал монтер и жопу фосфором натер». Буров перестал шарить в полутьме, коротко зевнул и приложился ручкой по отполированной бронзе. Хорошо приложился, так что сразу вспомнил старинную каторжанскую: вечерний звон, вечерний звон…

Может, совсем и не вечерний, но звон получился знатный, не удивительно, что послышались шаги, дверь без промедления открылась, и заявился давешний черный гомункул. Да не один – в компании с амбалистым индусом, если судить по роже – из секты душителей-тугов.[27] Тоже, как пить дать, гомункулом. Молодцы приволокли воду. Мыло, мел, полотенце, одежонку, а главное – массивный канделябр о восьми спермацетовых свечах. Затем индус с поклонами отчалил, а эфиоп принялся содействовать процессу умывания. Однако же процесс сей как-то не задался. «Что за черт?» Буров выругался про себя, выплюнул меловую массу и, на ходу вытирая губы, подошел поближе к свету. Ну да, так и есть, не обман зрения – руки у него были цветом как у арапа-гомункулуса. И все остальное – как руки. Кое-где иссиня-черное, лоснящееся, кое-где эбеновое, будто нагуталиненное. Сразу наводящее на мысли о трубочистах, Дне свободы Африки и судилище Линча. Похоже, красный смилодон основательно сменил экстерьер.

– Так твою… – Буров в темпе вальса закончил умывание, вытерся полотенцем, начал одеваться. – И этак…

Еще один сюрприз – вместо добротного камзола, проверенных штанов и шикарных, на одну портянку ботфортов ему подсунули рубаху до колен, запорожские шаровары и тапки без задников «ни шагу назад». Еще большое счастье, что не белые. Вот тебе и Калиостро, вот тебе и… Натуральный сукин сын. И шутки у него дурацкие. Ладно, сейчас кому-то здесь будет не до смеха.

– Отведи-ка ты меня к хозяину, братец, – требовательно улыбнулся Буров, посмотрел на свой кулак цвета воронова крыла, и в голосе его послышалось шипение кобры, королевской.[28] – Пожалуйста.

Эфиоп был хоть и гомункул, но совсем не дурак. Да и со слухом у него было все в порядке.

– О да, конечно, – пролепетал он по-русски, низко поклонился и без колебаний доставил Бурова к знакомому угловому кабинету. – У магистра алхимический час…

Хитро постучался в дверь, быстренько отпрянул в сторону и замер соляным столбом – мавр сделал свое дело, и дальше разбирайтесь сами.

– А, это вы, сударь. Отлично выглядите, – лязгнув, будто выстрелив, замком, молвил с порога Калиостро, сделал приглашающее движение и строго посмотрел на гомункула: – Ступай, Мельхиор, скажи, чтобы накрывали ужин. Бу-бу-бу-бу…

Если бы не кожаный, до пола, фартук, его можно было бы принять за сибарита: шелковый халат, подбитый мехом, вычурный платок на месте галстука, белый вязаный колпак, из-под которого курчавились волосы. Только ни о какой праздности не было и речи – алхимический процесс шел вовсю, по всему чувствовалось, что тонкое отделяется от плотного весьма нелегко.[29] На столе что-то булькало, скворчало, шипело, источало миазмы, разбрызгивало искры, полыхало огнем. Воздух был ощутимо плотен, густо пропитан дымом, парами влаги, зловонием серы, купороса и магнезии. А еще говорят, что презренный металл не пахнет…

– Вы находите? – Буров подошел к овальному, в инкрустированной раме, зеркалу, посмотрел на негатив своего фейса, на антрацитовую щетку волос, коротко вздохнул: – Да, у меня отличный цвет лица.

Показывать клыки и свой характер он как-то расхотел – без толку, не тот случай. И потом, ведь не педерастом же сделали. Это ведь голубой окрас уже не изменить на другой. А черный ты или белый, это лишь вопрос гормонов. Больше пигмента, меньше…

– Я рад вашей выдержке, пониманию и такту. – Калиостро взял с ухмылочкой градуированную мензурку, поболтал, покрутил, полюбовался на свет и вылил ее содержимое в агатовую ступку, отчего страшно зашипело, ужасающе забулькало и пошло невыразимое зловоние. – Тем более что все эти метаморфозы не опасны, обратимы и сделаны на общее благо. И связаны они, сударь, с вашим статусом, вопросами конспирации и вселенским фарсом, называемым «Человеческой комедией». Запомните, что вас теперь зовут Маргадон, вы воин из страны Куш,[30] были ранены, взяты в плен фараоном Махматоном.[31] и выменяны мной на пять быков, четырех девственниц и два дебена[32] низкопробного олихарка[33] Да, да, сударь, тонкий план тонким планом, а законы бытия неумолимы – миром правят деньги и ложь. – Он по-львиному мотнул лобастой головой, взял умеючи эффектную паузу и угрюмо помешал лопаточкой выпирающую клокочущую массу. – Обман, сударь, это всенепременнейшее условие нашей жизни, главный принцип которой не быть, а казаться. Все притворяются, все лгут, все играют. Да, трижды прав гениальный Бэкон.[34] – весь мир театр, и люди в нем – актеры[35] – Встретив протестующий взгляд Бурова, он перестал мешать, тщательно понюхал ложечку и с грохотом швырнул ее в бронзовую кювету. – Господи, неужели вы думаете, что этот ничтожный фигляр, безграмотный, жадный, помешанный на пиве, мог и в самом деле творить такие шедевры?[36] Ну кто, кроме каббалиста, платониста или пифагорейца мог написать «Макбета», «Гамлета» или «Цимбелина»? Ну кто, кроме человека, погруженного в мудрость Парацельса, мог написать «Сон в летнюю ночь»? Впрочем, ладно, мы отвлекаемся. – Он по-кроличьи покрутил массивным носом, оглушительно чихнул и вытащил батистовый, не первой свежести платок. – Итак, сударь, плотный план, сиречь наше бытие, материален, обманчив и не терпит пустоты. А посему мне без надобности просто пассажир, зато вполне устроит пращник Маргадон, взятый в плен при фараоне Махматоне. Как говорили в Риме, ты мне – я тебе. Sic itur ad astra.[37] Но вначале пойдемте, сударь, ужинать.